Кирилл Кобрин - Юбилейный выпуск журнала Октябрь

Во дворе Галя с испугом косится на кривую черную баньку, заросшую узколистой крапивой.

– А ты подожди. – Дарья грубо, с неожиданной силой хватает ее за тонкое запястье. – Хотела тебя спросить. Смотрела я на твою Зайку со двора и все диву давалась: пропаш- шая корова, старая, тощая, пустое вымя болтается. Одного сена на нее сколько уходит. Молока уже не дает. Почему ты ее раньше не зарезала? – Дарья, наклонив голову, вцепляется острыми глазами в Галино лицо.

– Моя корова, что хочу, то с ней и делаю, – грубовато отвечает та, и темный румянец проступает на ее смуглых щеках.

– Любишь, понятно, – говорит Дарья и, отпустив глазами лицо Гали, шаркает к бане, и, когда скрипит банная дверь на старых петлях, Галя спиной чувствует холод, хотя воздух плавится от жары.

Галя заходит на мост. Под ним неслышно течет вода, возмущаясь только в том месте, где ей нужно попасть в кольцо велосипедной шины, лежащей боком на чурбане, и, словно зверю в цирке, перепрыгнуть через него, устремившись дальше. Но и препятствие река берет бесшумно. Звенят стебли травы по ее бережкам, работает неостановимый генератор – высекается энергия от соприкосновения сильных лучей солнца с землей.

– Зайка! – сжав кулаки, зло кричит Галя, повернувшись к лесу. – Я кому сказала: вернись! Зайка! Зайка!

Со школы еще не было сомнений в том, что старший сын Дарьи пропащий – Галя с трудом удерживается от того, чтоб не произнести это слово по-гороховски – жестко, шипяще. Вон на горе, на той ее части, что спускается к селу чистой от леса, до сих пор виднеются цифры, которые они всем классом выкопали в день окончания школы. Усердней всех копал Горохов – радовался, что больше в школу не придется ходить. Раньше такая традиция у юголокских выпускников была – оставлять на горе четыре цифры года выпуска. Сейчас цифры затянулись травой, но, если приглядеться – Галя щурится, – можно еще разглядеть девятку.

– Зайка! – в последний раз кричит она и идет от реки прочь.

И как только Галя поворачивается к горе, речке и лесу спиной, из-под еловых лап выходит рыжая корова и смотрит на худую ссутуленную женщину, пока та не скрывается из виду.

Был бы телескоп, то можно было бы посмотреть на звезды, приблизить их к глазам еще больше, хотя сейчас – как обычно в середине августа – они так ярко и низко сидят над землей, что кажется: сверху на небо давит синим прессом космос и небо может разбиться. А утром небо снова уходит вверх, и вот так, не переставая, работает невидимый поршень, поднимающий небо то вверх, то вниз.

Галя сидит у дома и сначала просто бесцельно смотрит в небо, а потом начинает замечать, как зажигаются звезды в ковше Большой Медведицы, как квадраты, ромбы, треугольники рассыпаются по небу. И чем дольше Галя на них смотрит, тем подвижней становятся звезды и спускаются ниже к ней.

Галя вспоминает Зайкиного теленка. Он родился здоровым и крепким, рыжим, как Зайка, но с большим белым пятном на животе. Встал на ножки, ходил, пил из матери молоко, а на третью неделю ослаб, лег, перестал вставать, и Сергей сказал, надо его скорей резать.

Был вечер – не как сейчас. Был осенний вечер. Уже начало раньше темнеть. Галя собралась к ветеринару, думая, если того не застанет, позвать кого-то другого – из старых юголокцев, разбирающихся в болезнях телят.

– Куда собралась? – спросил Сергей.

– К ветеринару, – ответила Галя.

– Какой ветеринар? – зло спросил он. – Резать его надо сейчас. Мясо пропадет.

– Так он маленький… – начала Галя и ахнула, получив удар по лицу.

Сергей схватил ее за волосы и потащил в кухню. Галя шла за ним, некрасиво согнувшись, размахивая рукой, а другую держала на его руке, схватившей ее за волосы. Глядя на мужа из-под низу, она видела его крепкие руки, плотную мужскую кожу на вздувшихся мышцах, белую майку. Он бросил ее на пол в кухне, и Галя с удивлением смотрела на его полусжатую пустую руку: ее темя так жгло, что ей показалось, он содрал с него кожу вместе со всеми ее длинными черными волосами.

– Какой ветеринар? – Сергей пнул ее ногой, попав под челюсть.

Галя прищемила зубами язык и потом шипела несколько дней.

– Быстро взяла таз и пошла помогать! – Он толкнул ее ногой в грудь, и Галя встала, пошла.

Сергей зажег во дворе свет, выволок теленка на каменный пол перед сараем, и Галя сидела на коленях, подставляя таз, принимая из рук мужа горячие внутренности и слушая, как мычит Зайка.

Ночью, когда в доме сладко пахло молочным мясом, она встала с постели, где Сергей спал рядом с ней, отвернувшись в другую сторону, пошла в хлев. Когда Зайка на нее посмотрела, Галю горячо и насквозь пронзило чувство – есть в жизни что-то, чего не исправишь, с чем придется жить, и нести это до конца, и выть, может, иногда, скрипя зубами, стесывая их до корешков, и в конце – в самом конце – благословлять смерть, потому что она пришла, чтобы освободить тебя от этого неисправимого, чтобы дать тебе умереть и, может быть, родиться заново и жить чистой жизнью, в которой всего этого не было.