Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Мы с ним в ауле всего два дня. А ведь положено три дня ни о чем не спрашивать даже случайного путника, который остановился вдруг в твоей кунацкой… Кто из нас в таком случае и что нарушает?.. Кто из нас не адыг ?

Краем сознания я все возвращался к записке: неужели ее сунули в карман у меня за спиной, пока я к кургану подходил, пока поднимался на вершину?.. Навряд ли. Спрятаться вокруг особенно негде, только если приникнуть к земле, притаиться за кустом? Да нет, точно нет. Выходит, сунули где-то перед этим, а здесь я уже заметил записку — только и всего.

День был жаркий, и куртку я прихватил лишь для того, чтобы не таскать с собой папку или портфель — в карманах лежало и командировочное удостоверение, и этот самый открытый лист : я думал, успею забежать в сельсовет, но проторчал в школе возле Ереджиба Батовича… Не он же мне подсунул записку!

Ереджиб протянул мне давно пожелтевший большой конверт с полустершимся штампом районо — еще из тех времен, когда район наш назывался иначе: «Будет спокойная минута — посиди и хорошенько подумай над этим!..»

Я стал было доставать сложенные вдвое листки, но учитель остановил меня: «Потом, потом — это не то, что можно прочитать на бегу!»

Дело было к вечеру, и я не стал уже торопиться в сельсовет: пожалуй, Ереджиб прав — лучше появиться там вместе с профессором. Только как бы перед этим Вильяма предупредить, чтобы он о своей давней, слишком давней любви к солнечной Адыгее — не очень-то…

Интересно все-таки, как меняется многое в зависимости от места, где ты находишься: оттуда, из Ленинграда, все виделось чуть иначе…

К Оленину мы попали на третьем курсе, и сперва он как бы не замечал меня. Да и с чего бы это вдруг — замечать?.. Все началось, когда я сдавал ему «раннее средневековье» — зачет по зарубежке. Это его конек, как говорится, все знали, но меня вдруг понесло: вместо того, чтобы пересказывать его лекции, я вдруг начал с баек родного дедушки Хаджекыза… А он вдруг рот раскрыл. Где вы, говорит, могли обо всем об этом прочитать?.. Я смеюсь: прочитать об этом нигде нельзя. Почему? — спрашивает. Да потому, говорю, что мой дедушка Хаджекыз писать не умеет — его можно только своими ушами услышать.

Сперва он поставил мне свое каллиграфическое «отл.», чем очень, признаться, удивил, потом спрашивает:

— Откуда вы родом, студент Мазлоков? — и еще раз глянул в зачетку — видимо, не хотел ошибиться — Сэт?..

— Сэт, да, — сказал я. — А родом… Вы, конечно, не слышали: есть такой аул — Шиблокохабль. В Адыгее.

— И… по национальности вы?..

Разговор шел дружеский, я разулыбался:

— Черкес!

— В самом деле черкес?.. Или все-таки — адыг? Извините, Сэт — адыгеец?

— Адыгеец, да.

— И далеко ваш аул… Шиблокохабль?.. Далеко он от Майкопа?

— Километров восемьдесят, пожалуй. Если напрямую… Вообще, как ехать!

— А к Ленинграду привыкли?.. Адыгея — солнечная страна…

Конечно, меня это подкупило: страна .

— Да в общем-то привык… К Питеру.

— Н-ну, если к Пи-итеру! Тогда уж свой в городе. В гости ходите? Дружите с питерцами ?

Оленин и сам с карточками работал, и нас пытался приучить. Достал из папки крошечный листочек из полукартона, написал номер телефона.

— Позвоните?.. Буду ждать в гости. Сразу скажу: в Майкоп ваш я собираюсь лет этак десять, а то и больше… Больше, больше! Позвоните мне?

Пожалуй, я чуть смутился.

— А знаете что, Сэт? — сказал он, взглянув на часы. — Пойдемте-ка чай пить нынче!

Там-то, дома у него, я и увидел эту старую, наклеенную на картон, как это раньше делали, фотокарточку: красивый кавалерийский офицер с лихо закрученными усами — на левое плечо углом накинута бурка, правая ладонь опирается на рукоять шашки в ножнах; шашка, видимо, стоит на камне или на пне, а может, как водится у фотографов, на скамеечке.

На обороте ровным и твердым почерком красными чернилами было выведено: «Даховский отрядъ».

— Прапрапрадед, — сказал Оленин с грустной улыбкой. — Служил на Кавказе… в те годы. Сложные то были времена, сложные…

О Даховском отряде я тогда ничего не знал — да и он наверняка. Иначе — может, с этого наше знакомство не начинал бы?

И я больше для приличия вздохнул, соглашаясь: да, мол, что да, то да — сложные!

— Забавная штука! — сказал Вильям Викторович. Сузил глаза, лоб сморщил, и нижняя губа подперла пышные светлые усы, они вытянулись и сделались уже. Вид у него при этом стал примерно такой: вот, мол, — хочется пошутить, да что-то не выходит!