Эндрю Круми - Музыка на иностранном

После школы Дункан поступил в университет в Лидсе, на исторический факультет. Кинг предложил ему жить у них, и как мать ни старалась отговорить Дункана от этой затеи, он просто не мог упустить такую замечательную возможность получше узнать человека, который был близким другом его отца.

Но уже очень скоро выяснилось, что если даже Кинг что-то знает о смерти Роберта Уотерса, он все равно ничего не скажет. У Дункана даже сложилось стойкое впечатление, что Кинг что-то скрывает.

— Вижу, вы читаете Альфредо Галли. — Девушка обращается к Дункану, и он отвечает ей коротко, ровно настолько, чтобы не выглядеть хамом, тем не менее она явно хочет продолжить разговор. — Я читала «Кражу»; мне понравилось. Это про двух людей, которые никак не могут встретиться. Она работает в библиотеке, а он приходит туда только по пятницам, а в пятницу у нее выходной, и вот он каждую неделю приходит и крадет книгу. Знаете, у Галли есть мысль, что вся наша жизнь — это книга, и развитие сюжета может идти по самым разным путям, но часть этих возможностей у нас как бы украдена. Мне очень нравится эта мысль.

Пока она говорит, Дункану вспоминается смутный образ на выцветшей фотографии — отец, которого у него украли, и жизнь, которую у него украли. Да, говорит он, мысль замечательная. И снова берется за книгу.

Двое — мужчина и женщина. Молодые, красивые. Лоренцо решил, что они любовники; правда, свидетельств тому не было — эта мысль просто пришла ему в голову и засела там с притворной весомостью неоспоримого факта. Тем не менее ему было нетрудно сплести вокруг этих двоих сеть из бесчисленных придуманных жизней, объяснявших, как они оказались в этом грязном деле. Ему было жаль их обоих; с виду самые обычные люди, порядочные — даже тихие, — и тем не менее он знал, что они причастны к бесчеловечно жестоким деяниям.

Ярость. Жгучая, всепоглощающая ярость. Невозможно взять себя в руки, ничего нельзя сделать. Машина падает со склона — бесчеловечная жестокость. Белый «моррис коммонвелс» проламывает ограждение. И — отказ тех, кто в этом замешан, сознаться в своем участии.

Три дня Лоренцо терпеливо наблюдал и записывал все, что видел, до мельчайших подробностей. Он не выходил из гостиничного номера, разве что — в туалет в конце коридора. И перед тем как выйти, он каждый раз проверял, что в коридоре или туалете нет ни единой живой души, которая могла бы его опознать. Поселившись в гостинице, он словно вообще перестал существовать — словно его временно изъяли из жизни и он стал просто парой невидимых глаз, не более того.

Трижды в день по коридору гремели колесики столика-тележки, на котором ему доставляли еду. В дверь стучали, и громыхание колесиков удалялось. Когда оно затихало вдали, он открывал дверь своего темного номера, где окно было тщательно занавешено, и щурился на искусственный свет в коридоре. На полу стоял поднос с едой. Если ему предстоит здесь задержаться, он, несомненно, откроет еще один уровень в иерархии вечных круговоротов. Он станет определять дни недели по меню.

Кинг неизменно отказывался говорить на эту тему — как будто ему было что скрывать. Но было вполне очевидно, что авария не могла быть случайной (ни других машин — участников аварии, ни свидетелей). И пачка машинописных листов, мятых и грязных, которую впоследствии вернули родным (предполагалось, что их собрали на месте аварии), — это никак не могло быть работой Роберта Уотерса.

Если бы Дункану хотелось поговорить с этой девушкой, что сидела напротив, он мог бы ей изложить свою собственную теорию насчет этой аварии — теорию, против которой он до сих пор не нашел ни одного более или менее убедительного доказательства:

Роберт Уотерс писал книгу по заказу правительства; привилегированная работа, наверняка ему пришлось пройти проверку, прежде чем он получил допуск к закрытым архивам. Зато во время работы он мог изучать любые секретные материалы. Видимо, в процессе работы он обнаружил что-то такое… такое… (Что такого он мог обнаружить?) И он написал об этом, о чем-то, что он обнаружил, о чем нельзя было писать — он отказался играть в эти игры и переписывать историю под диктовку партии и правительства. Он стал опасен для них, и его убили. Они что-то испортили в его машине; подстроили аварию и украли его бумаги — все его опасные открытия. Они внимательно осмотрели место аварии — и им было плевать на человека, которого они убили (или бросили умирать). Все, что им было нужно, — его бумаги. А то, что потом отдали родным — пачка мятых листов, — это дешевая третьесортная подделка; жалкое подобие стиля Роберта Уотерса. Может быть, их написали уже после аварии, где-нибудь в кабинете, а потом специально запачкали, чтобы это смотрелось так, как будто листы лежали на земле. Или, может быть, их приготовили заранее, и кто-то стоял в темноте на вершине холма рядом с разбитой машиной и швырял эти листы в моросящий дождь. Возможно, что именно так и было.