Эдвард Кэри - Кроха

Двадцать восьмого июля 1794 года, или десятого термидора третьего года, дверь камеры распахнулась, и стражник выкликнул:

– Анна-Мария Гросхольц!

– Я беременна! Поглядите на мой живот.

Если положить на него ладонь, почти сразу можно было ощутить легкий толчок изнутри. Но стражник несколько раз повторил мое имя и заявил, что мне надо идти с ним. Ну вот, решила я, теперь даже беременные не в безопасности. Но в конце концов, не такая уж это была неожиданность. Что даже неудивительно. С какой стати, говоря начистоту, меня должны были пощадить? Чем я отличалась от других? Ну что ж, малыш, нам пора в путь, я тебя не брошу. Я не могу тебя бросить.

Меня вывели из нашего подвала наверх, где воздух, по сравнению с душной камерой, был таким свежим, что мои легкие испугались. И я сразу почувствовала, какие у меня грязные руки, какие грязные волосы, какое на мне грязное платье. А мне-то казалось, что я достаточно чистоплотная. Но в тот момент это уже не имело никакого значения. Придерживая живот, я мысленно просила у него прощения. Итак, мы поднялись по ступенькам, меня вывели через монастырские ворота на парижскую улицу, и там ко мне обратился национальный гвардеец:

– Пожалуйста, пройди со мной, гражданка.

– Я беременна.

– Да, – ответил он. – Не беспокойся.

– Но я беспокоюсь!

– Тебя повезут не в суд.

– Не в суд?

– Нет гражданка, вовсе не в суд. В другое место.

Я слышала радостные крики на рю Сент-Онорэ, люди ликовали. Ну и шум!

– Все кончилось! – крикнул кто-то из толпы. – Тирана больше нет!

– Тиран умер, и забирают всех его сподвижников!

Меня завели в какой-то дом рядом с Пляс де ля Революсьон. Там, в зале, около столов, на которых что-то лежало, толпились люди. Я заметила, что это были окровавленные куски, точно вынесенные из мясницкой лавки. Но только эти куски никто не собирался взвешивать и поедать.

– Головы, – сказала я. – Я делаю головы. Меня вызывают, только когда человеческая жизнь окончена. Это головы.

– Да, – ответили мне.

– Чья это голова? – спросила я.

Меня повели по залу, словно по выставке.

– Вот это Кутон [20] Жорж Кутон (1755–1794) – парижский адвокат, политик, деятель Французской революции. Страдал параличом обеих ног. , калека. Ему голову отсекли под таким углом, потому что пришлось его класть боком. Его сильно помяли другие осужденные, ехавшие с ним в повозке к эшафоту, просто растоптали.

– А это кто? – продолжала я.

– Это месиво когда-то звалось Огюстен Робеспьер, брат того. Когда он понял, что для него все кончено, выбросился из окна с верхнего этажа во двор. Верно, бедолаге было больно. Переломал себе кости, но не убился насмерть – нет, мы потом докончили дело. Вон видишь, тонкий порез на шее. А рядышком с ним лежит целехонький Сен-Жюст. Такой чистенький, по сравнению с прочими.

– А это? Кто это? – продолжала я.

– Сам Неподкупный!

На столе лежало не что иное, как куполообразная голова Максимилиана Робеспьера. Вот когда я и увидела Робеспьера, впервые в жизни. Раздробленная нижняя часть головы представляла собой сплошную рану, полученную вовсе не при отсечении от шеи. Моя история началась в другой стране, с челюсти, принадлежавшей отцу и утраченной им из-за неудачного выстрела из пушки. И вот, ближе к концу моей истории, возникла еще одна изувеченная челюсть. Но эта нижняя челюсть не пропала, она все еще держалась на лице, но свисала с верхней, пробитой пулей. Робеспьер пытался застрелиться, но промахнулся – самоубийство не удалось.

Но меня выпустили из тюрьмы не для того, чтобы я имела возможность осмотреть экспозицию недавних жертв гильотины. Мне предстояло работать. Уже заготовили большой запас гипса. Был и воск – обычный свечной, наихудшего качества, но другого у них не нашлось: его вытопили из сотен свечных огарков. Мне предстояло вылепить головы для их выставления в здании Конвента. И я справилась. На это у меня ушло два дня.

– Очень многие, – сказала я им, – захотят увидеть эти головы. Много людей придет – убедиться, что он мертв. Вы так не считаете? А я считаю. Я просто уверена. Люди будут десятилетиями приходить и смотреть на них.

Завершив работу, я спросила, что будет со мной теперь.

И мне сказали, что я вольна уйти.

– Уйти куда? – уточнила я.