Ли Льеж - Марионетки в ящике

– Сора, подожди, – Хина нахмурилась и вынула свою руку из моей, – ты это серьёзно?

– Ну конечно! – сказала я. – Разве ты не понимаешь?

Первое прозрение пришло в тот момент: да, она не понимает.

– Сора, ну это же смешно. – тщательно подбирая слова, Хина заглянула мне в глаза и робко улыбнулась. – Даже если предположить, что тебе удастся пробраться на корабль и остаться там незамеченной, что само по себе очень спорно, то что ты будешь делать в Европе? На что тебе сдались эти ужасные западные варвары? И на что ты сдалась им?

– Не я! А мы! – меня начало захватывать отчаяние, к которому я была совсем не готова. – Мы с тобой вместе обязательно придумаем, чем заняться! Хина, это же совсем другой мир, там нет ни сословных предрассудков, ни осуждения тех, кто мыслит иначе… Тебе же так нравятся их платья, туфли и шляпки, ты можешь менять платья хоть каждый день и надевать новую шляпку всякий раз, как тебе надоест старая…

– Сора-тян, ты говоришь о вещах, которые совсем друг с другом не связаны! – Хина обращалась ко мне так мягко и проникновенно, будто я была ребёнком или сумасшедшей. – Это здесь я привлеку всеобщее внимание, надев западный костюм, а там я стала бы выглядеть чёрной сойкой, нацепившей павлиньи перья. Варвары дурно относятся к нам, считают нас необразованными дикарями. Увидев японскую девушку в лентах и оборках, они только посмеются. Сора-тян! Мне даже не верится, что я обсуждаю с тобой такую чепуху.

– Но ведь ты всегда говорила, что тебе интересна жизнь чужеземцев… – я совсем растерялась. Глупая, глупая!

– Да, но не настолько, чтобы пытаться стать частью их мира. Это просто невозможно, пойми, Сора. Мы разные!

Истолковав моё ответное молчание как знак согласия, Хина успокаивающе погладила меня по голове.

– Пойдём домой, Сора-тян, я налью тебе чаю. Ты просто устала и переволновалась из-за всех этих перемен в твоей жизни.

– Нет, я вполне понимаю, что говорю. Хина-тян, пожалуйста, не бросай меня! Я же люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, Сора, – успокаивающе кивнула она.

– Нет, нет, ты не понимаешь! Я люблю тебя!

Хина горько вздохнула и опустила голову. Я вдруг увидела, насколько ей сейчас неловко, как тягостен ей этот разговор и с каким усилием она сдерживается, чтобы не оттолкнуть меня. Что-то тяжёлое оборвалось у меня в груди и стало больно дышать.

– Я знаю, милая, – сказала Хина. – Просто… я не могу сделать так, как ты хочешь.

И больше она ничего не сказала, но продолжала глядеть на меня, будто я сама должна была прочесть несказанные фразы в её глазах. И я прочла их, все до единой. Наконец-то мне всё стало ясно.

– Ты знаешь, как относятся к тебе мои родители, – после долгой паузы проговорила Хина. – Ты всем нам очень дорога. Мы обязательно постараемся…

– Нет, пожалуйста, не старайтесь! – мне пришлось её перебить, чтобы не выслушивать эти пустые, бездушные, сентиментальные слова. – Спасибо, Хина. Спасибо тебе. Я пойду.

– Останься, дурочка! – в голосе Хины была забота и такая беззащитная, бесхитростная ласка, что мне стало совсем невмоготу. – Останься, сейчас мы будем пить чай с рисовыми пирожными, твоими любимыми. Пожалуйста, не выдумывай глупостей, моя Сора. Ты же моя лучшая в мире подруга!

– А ты – всё, что у меня есть. – сказала я и отвернулась. Я могла бы наговорить ещё много подобного, меня изнутри будто жалили змеи. Откуда-то всплыли в памяти дурацкие, пошлые выражения про глаза и небеса, про грудь, льнущую к груди, про рыдания и влажные от слёз рукава. Ну уж нет.

Я пошла вон из сада, и Хина больше не стала меня останавливать. Я затылком видела её расстроенное, несчастное лицо и безвольно поникшие руки. Мне хотелось завыть, но я больно укусила себя за руку, чтобы отвлечься и задавить плач.

Вечером, лёжа на тюфяке в своей клетушке, я чувствовала себя по-настоящему больной. У меня поднялся сильный жар, всё тело тряслось, я едва могла напиться воды, расплескав половину чашки. Ночью я вышла из дома со своим узелком. Мыслей в голове больше не было, кроме одной: добраться до порта, взойти на корабль и спрятаться там. И будь что будет.

Не помню, как я проделала настолько долгий путь. Кажется, по меньшей мере половину дороги я ползла на четвереньках, так как ноги отказывались меня держать. Простоволосая, в дешёвой белой одежде и босиком (обувь я потеряла по пути), я добралась до места. Ночь была лунная, я ясно видела фиолетовое небо, жёлтую дорожку на поверхности моря, чёрную громаду парохода и дежурного матроса, стоявшего у трапа с фонарём в руке. Заметив меня, он предупреждающе поднял фонарь и сказал что-то грубое на своём наречии.