Это было мое достижение! Мои уроки и инстинктивные догадки были в тот вечер вознаграждены. Потому что после этого, словно я одержала все мыслимые победы сразу, он принялся выкладывать мне свои потаенные желания и мечты, которые раньше держал при себе. Жак, как я узнала, был кладезем сведений о чуть ли не всех знаменитых преступлениях и убийствах, совершенных в Париже. Мы сидели вдвоем на кухне, и Жак рокочущим баском делился со мной леденящими кровь историями о том, как несчастные люди второпях расставались с жизнью. Я слушала их одну за другой до глубокой ночи, а он излагал мне их все более доверительно. Расскажи еще, Жак, расскажи еще что-нибудь – я не могла отправиться спать, не услышав его очередную повесть. И от него я узнала о многих чудовищных деяниях. Он мне и о своей жизни поведал. Я буквально мольбами вытянула из него этот рассказ:
– Прошу тебя, Жак, расскажи! Ну пожалуйста!
Жак Бовизаж, рассказ о себе
– Я видал, как вешали людей, не убийц. Хотел бы я как-нибудь увидать хорошее убийство. С кровью. Я всего на пару минут запоздал к поножовщине на бульваре, когда там одному глотку вспороли. Кровь из него ручьем хлестала, это я видел, но не тот самый момент, когда ему глотку взрезали.
– Сколько тебе лет, Жак? – спросила я.
– Не знаю. А ты как думаешь?
– Думаю, лет двадцать. Не знаю. Или тридцать? Я не знаю.
– Ладно, еще что?
– Ты откуда родом?
– Отсюда. Из Парижа.
– Кто твой отец?
– Не знаю.
– А мать?
– Не знаю.
– Что же тогда ты знаешь, милый мой? – ласково настаивала я.
– Ты говоришь, как старенькая бабушка.
– Расскажи, что с тобой приключилось.
– Меня подбросили в приют для подкидышей на рю Сент-Онорэ. Это точняк. Там сиделки дали мне имя. Я никогда не был симпатягой, так говорили: у меня большое лицо, которое от жизни на улице стало еще больше. Мне дали имя Жак, так меня и сейчас все называют, а фамилию Бовизаж придумали из-за моей завидной внешности.
– А как там было? В приюте?
– Ну, жил себе. Кормили. Еды было всегда маловато, и я отбирал у других, кому силенок не хватало драться за еду. Наверное, они голодали. Но так было. Я чуть что орал и пускал в ход кулаки, не привык я, чтоб мной командовали. Я ударил одну монашку, а другую покалечил своим ором – говорили, она оглохла. Дети у нас помирали, особенно много зимой. А я не помер. Не смогли меня свести в могилу. По крайней мере, пока что. Однажды зимой я приболел, думал, конец мне настал: лежал много дней без памяти, в канаве у стены, в грязи, как в могиле. Потом очнулся, сел, чего-то пожрал, просрался и снова был как огурчик. И пошел на поправку.
– А после приюта?
– Забрали меня. Одино, театральный директор: он всегда приходит в приют, кого-то забирает, четырех или пятерых в год, и выпускает их на сцену в своем театре «Амбигю комик».
– Да, я его знаю. У нас тут есть его голова!
Жак сплюнул.
– Все его актеры – дети, всех он подобрал в сиротских приютах, потому что они ему дешево обходятся, за них не нужно платить – ему самому платят, чтоб только он их забрал. Я у него обычно играл диких зверей. Меня знали, публика приходила в театр посмотреть на меня, только им не нравилось сидеть в передних рядах, когда я был на сцене, потому как я мог спрыгнуть в зал и начать их колошматить. У меня был дикий нрав, сейчас-то я стал поспокойнее, а тогда мог ударить человека просто потому, что мне так хотелось, и Одино орал на меня, потому как боялся, что я и его могу поколотить. У меня была подружка в «Амбигю», звали ее Генриетта Пере, мы хорошо знали друг дружку, и она была для меня самой главной. А потом она заболела и умерла у меня на руках, и я так разозлился, что расколошматил все, что попалось под руку, и пригрозил Одино, что убью его, тогда он выпустил на меня своих мордоворотов, и они переломали мне все кости и вышвырнули вон. Так я и оказался в канаве на бульваре и уж решил, что там и подохну. Но в конце концов выжил. Тогда-то я и прибился к стае бродячих собак, и они меня приняли в свой круг и бегали за мной повсюду. Мы распугивали народ и часто затеивали драки. Даже не знаю, сколько я с ними пробыл: наверно, несколько лет. И сам, думаю, почти что стал собакой. И вот появляется Куртиус, а с ним и ты – старушка и девочка в одном лице, и ты заставляешь меня снова заговорить. И вот я здесь. Среди людей, но сам по себе, неприметный и вечно при деле. Я же околачиваюсь каждый день на бульваре – кроме тех дней, когда происходят повешения. Тогда я иду на Гревскую площадь. Это хорошие дни. Мне нравится смотреть, как вешают, очень нравится!
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу