Ринат Валиуллин - Безумие белых ночей

— Подойдешь?

— Уже.

Маленький розовый кусок мяса рыдал, кусок моего мяса, моего голоса, моего будущего в скорлупке орехового дерева. Я подошел к кроватке и качнул ее. Рот погас, щеки ушли в себя, и тут же, осмелев, из укрытий вышли два веселых любопытных огонька. «А, хитрюга, знаешь, что папка тебя любит, знаешь, чем на жалость давить». Детеныш засмеялся, будто услышал меня, я поднял с матрасика соску, вытер полотенцем и сунул ему обратно в рот. Тот втянул в себя недостающую деталь сна и с благодарностью закрыл глаза.

— Уснул?

— Он и не просыпался, — ответил Марс, когда вернулся в постель к жене.

— Кошмары, что ли?

— Ага. Соску умыкнули.

У него соску, у меня время. Дети, сколько же они отнимают моего личного времени, времени, которого катастрофически не хватает. Постоянно живу в долг у следующего дня, вот и сегодня уже 2 часа заняла и до сих пор не сплю. Все чаще я недовольна собой. Недовольство — это мое второе Я, оно просыпается раньше меня и ложится позже. Ворчит постоянно, капризничает и нагоняет тоску. Иногда я подумываю пришлепнуть его, сейчас ищу кого-нибудь для такого дела. Мужчину, который смог бы одним выстрелом положить этому конец, сказав: «Довольно так жить». Ну и контрольным добавил бы: «Я сделаю вас счастливой».

— Кто же сделает меня счастливой? — произнесла вслух Вика.

— Я не гожусь на такую работу?

— Куда уж. Ты даже с муравьями справиться не можешь.

— Тогда зачем я тебе? — посмотрел я на лицо жены, освещенное экраном. Там шли без звука новости. Сейчас они освещали события, происходящие на лице моей жены.

— Откуда мне знать. Пригодишься, — спокойно смотрела она в телевизор.

— Ты цинична, — ответил Марс, вдруг он явно ощутил рядом холодную черствую тварь, чья душа выдыхала каким-то другим текстом, а тело — чужим потом.

— Влияние общества: мужчины — тряпки, женщины — швабры, а порядок в отношениях навести все равно некому.

— Откуда что берется, где тот ангел, на котором я женился.

— Да, меня давно не любили.

— Ты заблуждаешься.

— Я уже заблудилась.

— Мечтай.

— Ах, мечты, они ставят меня порой в такое неудобное положение.

— Весь мир давно уже там стоит, — прислушивался Марс к спокойному посапыванию кроватки, где рос малыш.

— Что же его до сих пор поддерживает, — вяло спросила меня жена, забыв поставить в конце знак вопроса.

— Режимы.

— Мне казалось, они падают один за другим. Словно домино.

— Ты как хочешь, а я спать. Выключи его уже, ты же видишь, как он от тебя устал.

— Не могу. У меня в руках пульт от мира. Я должен руководить процессом, а то они, — кивнул я на экран, где шла криминальная хроника, — уже сбились с ног, они пытаются обнаружить след, они даже нашли машину, из которой была убита жертва, теперь разыскивают киллера, того, кто мог это сделать, чтобы узнать, кто же его нанял и зачем, чтобы поймать зло и поставить его в угол, образованный преступлением и наказанием, чтобы успокоить всех.

— Понимаю, — вздохнула жена. Все мужчины одинаковы, все считают, что так или иначе правят миром, пусть даже в руках пульт от телевизора.

— Раньше ты была обо мне лучшего мнения.

«Киллер. Ты убил меня одним поцелуем» — вспомнил я, как однажды сказала она мне. — А сейчас что, сколько надо было этих поцелуев, хоть целую обойму, а толку никакого, будто стреляешь холостыми, может быть, дело было в том, что их срок годности давно истек и нужно менять губы, нет, конечно же, не ее, мои губы, это ведь я ничего не чувствую. Хотя со вкусами вроде как все нормально. Взять хотя бы клубнику, лучше даже килограмм, а если делать варенье на зиму, то все десять. Какой запах? На все воображение. Надо признать, что теперь нам с женой гораздо вкуснее есть клубничное варенье, несмотря на то, что оно тоже простояло в погребе у бабушки год или два. Даже у варенья вкус остается. Выходит, дело вовсе не в губах, которые теперь не тянут даже на маринованные грузди. Может, в языке? Вероятно, он стал канцелярским от долгого семейного общения, он утратил прежний шарм, прежнюю шершавость. Шершень уже не тот. Может, надо менять язык, говорить по-другому, значит, и слышать по-другому, и мыслить по-другому, но тогда уже придется менять всю голову целиком. Мы изменились, мы испортились. Да-да, мы испортились, причем давно, и вообще уже не годны не только к употреблению, но даже к использованию. Все меньше звонков на телефоне. Даже как польза я уже не годен, я стал бесполезным этому обществу. Какое счастье, можно бы воскликнуть и повторить: «Какое счастье — я стал бесполезен этому обществу! И не только я», — снова я вернулся к блоку новостей по ящику. «Но где же тогда счастье? Его же нет тоже. В браке его нет, по крайней мере в моем, может, оно и было когда-то, пока хотелось по три раза на дню, но теперь же — нет. Его нет даже на работе, даже в машине, хотя тоже было первые три месяца, когда я только ее купил. В холодильнике? Может быть, там оно, по крайней мере, хранится дольше. Да, надо пойти перекусить чего-нибудь», — снова посмотрел я на жену. — «Не надо на меня так смотреть». — «Как?» — «Будто между нами уже все было». — «Нет, я надеюсь, что нет, что еще не все», — захотелось мне закричать, но я ограничился: «Поставь, пожалуйста, чайник».