Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Здесь был всего один населённый пункт – столица, административный центр, порт; город с населением в пять тысяч человек, из которых бо́льшая часть – коренные жители, самостоятельный этнос, приблизительно принадлежащий к красной расе, к полинезийской группе народов, – но, разумеется, совершенно отдельный от других, ибо до ближайших соседей – полинезийцев, микронезийцев и меланезийцев – было ещё пять тысяч миль пустой воды.

Дальше, чем от Москвы до Парижа.

Масштабы расстояний в этой части великого океана меня совершенно потрясали.

Здесь можно было бесследно утопить всю Евразию.

И одновременно на самом острове люди жались друг к другу.

Я закинул сумку за спину и зашагал в темноту; в руке сжимал распечатанные карты, с указанием масштаба; я точно знал, где мне повернуть.

Было темно, я оказался в одноэтажной, но весьма богатой деревне, с белыми деревянными домиками под шиферными крышами, с мощёнными камнем дорогами, с тротуарами и канавами вдоль обочин.

Для уверенности я закурил. После 22-х часов полёта покурить хорошо.

Свет в домах не горел. Был поздний вечер или ночь, а может, раннее утро; я, прилетевший с другой стороны мира, не понимал и не чувствовал местного времени и просто шагал в выбранном направлении. Бе́рега и океана не видел, – океан шевелился где-то в стороне; справа и слева тянулись одноэтажные домики. Какое-то время я шёл в темноту, непрерывно сверяясь с картой, подсвечивая её фонариком телефона, потом сзади хрюкнул сигнал, подвалило самое настоящее такси, и дядька лет шестидесяти, похожий на всех таксистов в мире, узнав адрес, в три минуты довёз меня до места, взял 10 долларов и газанул, удовлетворённый.

Хозяина отеля звали Мэлвис, он имел рост под два метра и выглядел чрезвычайно доброжелательным дядькой, моим ровесником, с внешностью настоящего инопланетянина; всё время, пока мы разговаривали и пересчитывали деньги, я наблюдал за его мимикой и движениями ярких белков: в зависимости от угла взгляда и от освещения хозяин Мэлвис выглядел то негроидом, то полинезийцем, то испанцем; узкоплечий, лишённый мускулов, мягкотелый, он походил на большой кусок тёплого масла, его хотелось намазать на хлеб.

Первым делом хозяин Мэлвис объявил цену, уже оговоренную заранее, и когда я кивнул, он спросил, намерен ли я заплатить ему традиционные чаевые в размере десяти процентов. Я кивнул повторно. Тогда, сказал хозяин, заплати их сейчас.

Я заплатил. Денег было не жалко. Я уже понимал, что попал в правильное место.

В отеле было четыре номера, разделённых фанерными перегородками, и терраса с плетёной мебелью и кафельным полом; и, разумеется, wi-fi – куда без него?

Перед тем как уснуть, написал жене, что добрался, что всё круто, и что остров Пасхи невероятно красив.

На местном языке остров назывался Рапа-Нуи.

Так же именовал себя и здешний народ.

Остров имел форму треугольника, от угла до угла – примерно 25 километров. Единственная асфальтовая дорога опоясывала его.

С утра хозяин Мэлвис напоил меня хорошим кофе и поинтересовался, будет ли гость брать в аренду автомобиль. Я отказался; спросил, нет ли мопеда или скутера, – не было ни того, ни другого; сошлись на велосипеде.

Велосипед стоил 50 долларов в день.

Велосипеды я не любил. В детстве год потратил на занятия шоссейными велогонками – это достаточно тяжёлый вид спорта; тяжелее, наверное, только лыжи. Но для изучения острова Пасхи велосипед подходил идеально. Я оседлал поскрипывающий, видавший виды снаряд и покатил.

За день – с утра и до заката – объехал весь остров, сделал несколько десятков фотографий, сильно обгорел на осеннем мартовском солнце.

Я получил, что хотел, – это был край земли, последний полустанок, дальше обрывались все дороги.

На острове было две маленьких бухты, где человек мог войти в воду, не рискуя тут же погибнуть. Вся прочая береговая линия представляла собой нагромождение вулканических глыб; волны, каждая размером с трёхэтажный дом, бешено и неостановимо расшибались о чёрную остроугольную твердь, готовые растерзать любого, кто вздумает шутить с океаном.

Я шутить не собирался. Я был преисполнен уважения к большой воде.

Я мысленно посылал океану сигналы: прими меня, я знаю, что ты громаден, а я ничтожен.

Мне было важно, чтоб он принял меня за своего.

Океан – благословенный Пацифик, величайший из водоёмов планеты, бесконечный, смертоносный – был повсюду, его поверхность сверкала то золотом, то медью.