Эли Люксембург - Десятый голод

Швыряю свою поклажу со стуком, намеренно громко:

— Мир вам, Рустем-ака, мир и благополучие!

Старик лежит, как и лежал, укутав иссохшее тело в полосатый чапан. Затылок его покоится в ладонях, а жиденькая, монгольская бородка слабо колышется.

— Послушай, как мой сосед поет, как он плачет! С раннего утра и ни разу не повторился — удивительно образованный человек!

— Ушел великий вождь! — говорю и с удовольствием чувствую, как мне становится холодно в бумазейной рубашке.

— Кого любят люди, того и Аллах любит, того он рано призывает к себе… Оставь, я после все приберу, — говорит он мне, имея в виду мой пакет с барахлом. Потом добавляет: — Лежу вот с утра, не в силах пошевелиться!

Мы долго молчим, слушая песенку этого педика через стенку:

— Придете сегодня на бокс, Рустем-ака? Будут интересные спарринги!

Мне хочется узнать, ходил ли стучать Ибн-Мукле мой «салихун», как я на него постучал своему шефу, когда мы вернулись со стрельбища. Что поделаешь — таков здесь порядок, каждый бегает стучать к своему покровителю. А все разговоры из диван аль-фадда старик Рустем прекрасно здесь слышит.

Он опускает ноги на пол, садится и странно на меня смотрит, жестко и пристально:

— Я был уверен, что вы в трауре, что будете поститься, раздавать милостыню щедрой рукой. Разве горе одних только раков красит? Вы что, убивать друг друга намерены?

«Ну нет, убивать я, положим, „салихуна“ не стану, а вот сопатку ему намылю… Просто невыносим стал в последнее время: дерзит и хамит на каждом шагу. А я таких отношений терпеть не согласен, нигде и ни от кого!»

— Абдалла, он покалечит тебя, зачем тебе умирать не в свое время?

«О чем старик говорит, он шутит, конечно?! Когда я, Калантар Иешуа, был чемпионом области, мой „салихун“ в это время торговал вразнос по иерусалимским кофейням жевательной резинкой и сигаретами. Разве старик не знает, что бокс он понюхал лишь в медресе, или думает, что „салихун“ изловчится и трахнет меня сильным от природы ударом?! Так ведь и этого нет у него. Грудка впалая, хилая, бицепсы дряблые. После первого раунда с него хоть лыко дери!»

— Это он меня покалечит? — спрашиваю заносчиво. — Удивляюсь я вам, Рустем-ака, опытный все-таки человек, всю жизнь схватки судите… Я вам на это только пословицей могу ответить: «Гром гремит не из тучи, а из навозной кучи!»

Изрядно в подвале продрогнув, снова тащусь через весь двор по огнедышащим плитам. Мгновенно я весь промок, тяжело отдуваюсь. Воздух сухой, горячий, а в небе висит тяжелая хмарь.

Иду мимо волейбольной площадки. Вся сетка изодрана в клочья. Припомнился ночной тарарам: вот же артисты, прежде чем в обморок свалиться, они подбегали к сетке, цеплялись за сетку когтями, а после на плиты валились: «Аллах упаси — не побиться!..» А я им, дурак, еще тампоны совал, и я же им плох вышел!

Иду к себе мимо спящих, запертых комнат, по всей анфиладе стоят храп, свист и сладкие причмокивания — начхать им на траур! «Больше спишь — меньше грешишь!» — любят они говорить. А я вот не сплю, на душе у меня что-то тревожно, и сам себе я не нравлюсь. Вот и злюсь на себя, что причину этой тревоги не знаю.

Потом я сижу на кровати и курю, достаю чемоданчик и начинаю собираться на тренировку.

Этот старый фибровый чемоданчик мне особо дорог. Крышка его на внутренней стороне обклеена идолами моей молодости: Джо Луис, Рокки Марчиано, Демпси, Примо Карнера… По сей день их имена звучат моему уху сладкой музыкой. А вот капа — изготовлена у лучшего в городе дантиста по протекции Бейли. Она побурела от времени — капа, потеряла всю эластичность, однако по сей день отлично служит, ибо прикус почти не истерся. Старенькие боксерки! Краска с них слезла, подошвы блестят от канифоли, точно стеклянные. А вот бинты, вот трусы… На трусах у меня не три, а пять резинок на поясе, как у профессионалов, а внизу на бедре вышито «ИК» — сей вензель вышивала мать, и трусы эти мать моя шила, но бокс она ненавидела. Зато отец не пропустил ни одного боя… Потом кладу в чемоданчик носки, трикотажный костюм, бандаж с алюминиевым щитком: с этими вещами связаны мои золотые воспоминания, в них я чувствую себя как бы в старой шкуре и не совсем гадиной. Вся беда моя в том, что одним своим поступлением в медресе я сразу переплюнул все подвиги дядюшки Ашильди! Тот хоть своих не резал, а я заделался палестинцем. Стал врагом Израилю и всем на свете евреям, а дороже Израиля у нас ведь нет ничего… О себе я думаю с содроганием: «Родители сидели по мне шиву, я для них умер как бы!» Но льщу себя слабой надеждой: «Они не такие уж идиоты, чтобы выбросить одеяло, потому что в нем завелась блоха…»