Эли Люксембург - Десятый голод

— Давай, показывай!

Сажусь на корточки и вынимаю из рюкзака пергамент. Отец мне держит свечу, на лице его блуждает улыбка: «И этим жалким ошметком кожи он соблазнил тебя? Этой глупой писулькой хотел увести общину? Ну, не ребенок ли ребе, не сумасшедший ли?»

Кладу на верстак тугую пружину свитка и говорю, стараясь не обращать внимания на его сарказм:

— Пятый век от рождения Мухаммада! Эпоха великих путешествий, хурр-ва-хурр — расцвет арабского ренессанса.

— Да ты читай, читай, я слушаю!

— Главное в пергаменте — карта, — продолжаю я пояснения и чувствую, как начинаю сам вдохновляться. — Ты сразу захочешь мне возразить, конечно, что весь пергамент и эта карта не представляют сегодня ни малейшей практической ценности, что грош им цена, и вообще, подобные пергаменты всегда были ловкой мистификацией, подделками, свойственными писателям тех времен, — арабская, короче, фантазия! Такой же горячечный бред, как и «Книга путей», составленная Ибн-Хордадбеком [66] Ибн-Хордадбек — мусульманский географ иранского происхождения IX века, автор «Книги путей и стран». , или такой же вымысел, как и все сочинения Ибн-Русты, где он описывает чудеса и диковинки тех стран, где якобы путешествовал… Так вот, отец, пергамент «Мусанна» вполне достоверен, это такая же истина, как и «Китаб аль-Булдан», книга еврея аль-Куби, описавшего историю своей эпохи со всей строгостью очевидца.

Я сам себе поражаюсь: впервые толком удается что-то отцу сказать, преодолев свойственное мне косноязычие, хотя на лице его полным паводком продолжает разливаться ирония.

— Так говорит ребе Вандал, и верить ребе имеются все основания: за тридцать лет он перекопал книгохранилище и его подвалы как самый усердный крот и нашел-таки золотую жилу! Ну а теперь — сохранность самих пещер… Пещеры целы, как в день сотворения мира, ибо по ним идут и идут — они в полном порядке! Ну хорошо, не будем о мертвых душах, идущих в Иерусалим, над этим ты можешь смеяться. А вот скажи, ты слышал о телекинезе? Ведь даже завзятые материалисты уже утверждают сегодня, что мысль движет предметы! Тем более коллективная, страстная, исступленная. Ведь самые сильные наши мысли, самые вдохновенные молитвы мы устремляем туда, по этому каналу, — в Иерусалим, и этот мощный, постоянный поток все на своем пути очищает: завалы, затычки, пробки, препятствия и камнепады…

Отец смотрит на меня восхищенно: минута небывалой близости между нами, какая-то особенная минута тепла.

— Да, да, сынок, десятый голод, телекинез. Главное, что ты обретаешь мир, обретаешь в душе своей устойчивость, равновесие.

Но вдруг с пронзительной ясностью я ощущаю, какие мы разные! Именно в эту минуту мы разлетаемся друг от друга со страшной скоростью — навечно и навсегда. И нечего обольщаться, ибо все напрасно, все мое красноречие, и лучше прямо сказать, зачем я к нему пришел… Пергамент нужно еще обработать — то ли серой, то ли селитрой, тогда лишь он скажет, где наша первая дверца. А у отца полно химикалиев.

— Читай же, читай наконец!

Понятия не имею, что бы ему прочесть, и кручу пергамент, а ломкая кожа гремит, как жесть, и туго скрипит — идиотская ситуация!

— Прочту я, отец, тебе наугад, прямо из середины. Ну, вот это хотя бы… И сразу буду переводить: «Люди племени узра умирают, если полюбят. От любовного томления у них расплавляются кости…»

Отец вдруг вздрагивает и пугается:

— Ты правильно, сынок, переводишь? А может быть, племени Эзры?

Вперяюсь глазами в текст.

— Нет, — говорю. — Написано ясно — узра… А в чем, собственно, дело? Тебе это важно?

— Страшно важно, — отвечает отец. — Ведь мы, Калантары, племени Эзры, ты читаешь про нас, про себя… Ты не сердись, что я обозвал ее стервой, это твоя, видать, женщина, вот и иди за ней.

И губы у отца шевелятся, он шепчет таинственные слова, как собственное открытие: «Расплавляются кости…» И видит, конечно, себя, свою любовь к Ципоре, из-за которой не пошел в Иерусалим со всеми прочими Эзрами. Оглушенный этим открытием, я чувствую, как плавятся и мои кости, и вот я иду, иду ради Мирьям, умру, если с ней не уйду. Хоть на край света, как и всякий нормальный Эзра, который полюбит… И здесь мы с отцом одной масти.

Я замечаю, как катится от свечи к пергаменту стеариновый ручеек — вот-вот зальет мой пергамент, и убираю его со стола. Прячу в рюкзак, читать мне больше не нужно, все кончено, все ясно обоим. И только последняя мысль, которая деловая: селитра, сера…