Эли Люксембург - Десятый голод

Тут я, признаться, пришел в восторг и взвизгнул. Возникло в памяти видение безумного Авраама Фудыма — его тоже влекли сюда исключительно храмовые дела, и с удовольствием приготовился слушать.

— Еще в России, несколько лет назад, Юре приснился сон…

Но Юра немедленно перебил:

— Так дай же я сам расскажу?! — И, получив от Марка согласие, стал продолжать глухим, капризным голосом вечно голодного человека: — Вещий, Иешуа, сон…

Юра поведал мне, как увидел себя однажды на странной незнакомой восточной улице. Все магазины и лавки были заперты. Был бледный рассвет, и улица совершенно пустынна, но что поразило его — улица эта сама запиралась на ворота.

— А между прочим, она находится в Старом городе! Едва я приехал в Иерусалим, как сразу нашел ее и узнал — действительно запирается на ворота.

Потом он услышал во сне отчетливый голос: «Камень, на котором стоишь, не сходи с него, сейчас ты увидишь…» Юра посмотрел себе под ноги: он действительно стоял на плите, и эта плита стала тихонько под ним гудеть. Она гудела и разгоралась внутренним странным огнем, но ноги ему не жгла. А гул из плиты все рос, все ширился, покуда не перешел в сирену, и Юре пришлось заткнуть себе уши — он звук этот не мог переносить уже! И снова услышал: «Прыгай!» — и сиганул в сторону. Плита развалилась, и он увидел лестницу в подземелье.

— Я и вошел туда, и увидел сокровища, а голос шел за мной и все объяснял. Голос сказал, что эти сокровища перепрятали наши левиты — им подсказали это пророки… На арке Тита мы тоже их видим, но это всего лишь культовые предметы! Сами сокровища лежат в подземелье, остались в Иерусалиме, и я запомнил там каждую вещь…

Тогда я спросил, а что они собираются делать, располагая столь потрясающей информацией? Пойдут к министру финансов?

— Израиль воюет, Израиль строится! Правительство за такой подарок вам ноги целовать станет… — И начал потешаться над ними: — Жмоты несчастные! Получили родину задарма: не воевали, не пролили за нее капли крови, забыли уже, что троглодитами были? С ходу в мечту свалились, в желанную нашим душам природу, нам каждый час благодарить надо Бога за эту судьбу. Ведь нет ничего значительнее родины у еврея, нет и не будет!

Красиво я все-таки говорил, черт меня побери, от всей души, от всего сердца — этим двум придуркам. Я даже сам себе нравился, гордился собой, что могу еще так.

— Э, нет, не так все просто, Иешуа, — отвечал мне сокрушенно Марк. — Ты, брат, взаперти сидишь, газеты не читаешь и радио не слушаешь… Да знать бы, что наше золото на оборону пойдет, на строительство, на сельское хозяйство, — о чем разговор, пожалуйста, все берите! Но эти шакалы сокровища наши растащут, виллы себе понастроят, в партийную кассу положат! — И снова забегал, терзая бороду растопыренной пятерней: — Нет, мы не собаки на сене, и наши сердца не зачерствели еще! Не зря именно Юре приснился сей вещий сон, ведь Юра как раз архитектор-монументалист… Памятник, вот что мы думаем и лелеем, — небывалое, грандиозное, на самой центральной площади. Таким, как ты, памятник — великим героям, тебе и твоим бухарцам! Всем нашим героям, кто из России…

Он тихо подкрался ко мне, этот маленький, танцующий сумасшедший, и откровенно, но дико как-то спросил:

— Деньги тебе нужны? Дадим хоть сейчас. Сколько вас там пришло? Почему эти сволочи держат вас в резервации, точно индейцев?

Ну вот, опять про общину! Вертело, вихлялось их колесо, и снова мне выбросило тот же самый вопрос. Подозрительно что-то… Мне стало вдруг скучно, обидно. Зачем приводят ко мне одних сумасшедших? Мне что, их специально находят? Нет, надо сказать Джассусу, зачем подвергать меня пыткам, я ведь и сам психически нездоров!

— Откуда вы взяли общину?! — вскричал я, озлившись. — Один я пришел, один… И не тащите меня в свое безумие, хватит с меня своего!

Малиновые сумерки ложатся на базарную площадь. Со всех сторон слышится грохот решеток и ставен — торговцы кончают день, запирают лавки. Закуток отца расположен в чор-су — купольной постройке на перекрестке базарных улочек: быстрее всего здесь темнеет. Выходят подметальщики с тележками и совками, колхозники укрывают рогожей арбузные и дынные горы.

Наблюдаю последние приготовления отца: плеснул пару горстей воды на тигель и гасит его, убирает инструмент с верстака, подметает пол. Я беру у него метлу и сам подметаю. А он снимает фартук, весь в жженых дырах, ставит его колом к стене. Снимает брюки, рубаху и моется над чаном, а я поливаю ему из кумгана. Отец облачается во все чистое, запирает дверь на щеколду и говорит мне: