Эли Люксембург: Десятый голод

Мне кажется, что Джассус влетает в палату слишком уж быстро. Отсюда вывод: где-то под потолком зрачок, за мной следят неотступно. И сразу хочется язвить, защищаться. Снова опутанный проводами, я говорю ему, говорю им всем:

— Представьте, доктор, что вдруг потерялась Тора, потерялись Десять заповедей! И не осталось в памяти человечества ничего ровным счетом: ни Откровения Божия на Синае, ни чудес египетского Исхода, а только анализы мочи, кала, крови…

Но Джассус невозмутим, не устыдился ни капли. Притворяется, что не понял, и снова, в который раз, домогается невозможного: «Передайте нам этот пергамент, почему вы не хотите себе помочь?»

А я ему отвечаю — с порога крутой поворот, в сотый, быть может, раз:

— У вас на уме одни подозрения, а это сосуд из чистого золота! В этом пергаменте заключается мой рай и ад — золотой сосуд, наполненный скорпионами!

«…Ушел правоверный на хадж в Мекку, а назад не вернулся… Потом лишь купцы рассказали…»

Скрывать мне нечего, я не за этим сюда пришел, я все расскажу по порядку.

Из Бухары я — я в Бухаре родился! Учился и жил в медресе. Но небо — свидетель, Бог моего отца и Бог ребе Вандала свидетель: оставался евреем — евреем Иешуа. И даже больше скажу — слыл в медресе сионистом, пугалом. Там же выучил и арабский. А как же иначе я получил бы доступ в Китаб Аль-Байян, где хранятся древние свитки, инкунабулы и пергаменты? Для чего, скажите, принял презрение со стороны друзей, знакомых, изменив вере отцов? Но это уже другая тема — муки моей души в ту пору…

В том сброде, именуемом мулло-бачами [2] Мулло-бача ( араб. ) — учащийся в мусульманском религиозном учебном заведении. медресе Сам-Ани, было полно иностранцев, все, как один, — мутные авантюристы… Помню преподавателей, всех этих кази [3] Кази ( араб. ) — мусульманский судья, назначаемый правителем страны для рассмотрения уголовных и гражданских дел в определенной области или городе; муфтий — юридический советник; мударрис — преподаватель. , муфтиев, мударрисов, — в чалмах и с жидкими бороденками чуть ли не в локоть. Был в медресе и художник из русских, Николаев фамилия, нареченный Хилалом Даудом, помню его картины: купола, базары и минареты. Он говорил мне, что древняя Бухара и вообще весь колорит Средней Азии настолько пленили его, что стать он решил мусульманином.

Гнусная паучья банка! Кто мне поверит, что я находился там с тайной, великой целью, кому излить свою душу?

Ислам я постиг прилично и никаких иллюзий не питаю. Я так и сказал однажды ребе Вандалу, что все каноны этой религии — как бы искаженный слепок с иудаизма.

— А хочешь знать, почему Всевышний дал нам Тору чуть ли не в небе? Почему не на ровном месте, а на высокой горе?

И ответил мне ребе:

— Чтобы Тору постичь, надо возвыситься духом, устремленным к небу всей душой надо быть… Ишмаэля же дети свое учение из колодца добыли, через коварство и кровь к тому же!

И рассказал мне такую историю, что шейх один, весьма умный и предприимчивый, тот самый, кто объявил себя впоследствии пророком Мухаммадом и посланцем Аллаха, держал у себя ученым секретарем одного еврея. Был тот еврей образован в Торе, Талмуде и Агаде, и предложил ему шейх однажды сесть и изложить основы своей религии — иудаизма, изложить доступно. Заполучив рукопись, шейх заперся на долгое время, основательно все перекроил, и вышла книга, названная впоследствии Коран. Был Мухаммад человеком неглупым, стал он думать, как бы народу книгу передать, чтобы чудо было, иначе кто же поверит? И обратился к народу с призывом собраться всем у колодца. Дескать, минувшей ночью был ему сон, где Аллах сказал, что дает арабам новую веру, и выйдет она из колодца — истинная вера! Пусть лишь Мухаммад опустит в колодец веревку… И было: собрался народ, и опустили веревку, и достали оттуда Коран. «А теперь, — воскликнул Мухаммад, — берите камни и кидайте в колодец, такова воля Аллаха!» И сровняли колодец с землей, и никто не заметил, что с этого дня пропал ученый еврей, как никто и не знал, что накануне «чуда» с Кораном шейх попросил своего еврея о маленьком одолжении: залезть в колодец и в нужный момент привязать к веревке книгу.

Часами сижу над своим пергаментом, он помогает мне многое вспомнить — Бухару, медресе, ребе Вандала, все наши странствия по преисподней. Мне доставляет особое наслаждение его рифмованная проза, дивные выражения в каждой строке, никем не расшифрованные намеки особого стиля.