Эдуард Лимонов - Философия подвига

«Держите Фернандо живым до моего прибытия завтра утром в геликоптере. Полковник Зентено Анайя».

В 06:30 прибывает в геликоптере полковник Анайя и кубинец из CIA Феликс Рамос. Рамос фотографирует Че и Боливийский журнал.

Ну и последняя сцена. Из троих унтер-офицеров выбран один, Mario Teran, у которого день рождения.

Че: Стреляй! Стреляй!

Солдат дрожит. Он вспоминал:

«Его глаза интенсивно горели. Он меня завораживал. Я его видел большим, огромным…»

В 13:30 Teran все же стреляет. Очередью из бельгийского UZI.

Такое впечатление, что Че хотел умереть. Ну не с самого начала высадки в Боливии. Но когда он понял, что всё получается плохо, как будто проклято, он последовал за судьбою.

Несколько исследователей боливийского похода команданте обратили внимание на то, что Че странным образом кружил вокруг своей базы в Нанкахуазу, как вокруг квартиры, где он живёт. Заботясь о ней, возвращаясь туда.

Обращает внимание и та беспечность, с которой на базе были закопаны компрометирующие фотографии и документы. Ну зачем, зададимся вопросом, туда были положены фотографии Лойолы Гусман — шефа городской сети герильерос в Ла Паз? Ну они никак не были там в схроне абсолютно необходимы. Я бы лично не положил её фотографии и в швейцарский банк.

Моё впечатление такое, что в тяге к подвигу элементами являются и вот такие «просчёты», а на самом деле и не просчёты. Разве наша христианская цивилизация не покоится на изначальной жертве? Иисус.

Че Геваре, вероятно, не хватило военного ума, и то, что он кружил с герильерос вокруг его городских ценностей, закопанных на базе, свидетельствует о том, что его мышление было мышлением интеллектуала, а не партизанского вождя. Интеллектуал же печётся о своих архивах, партизанскому вождю они без разницы. Как командир Че вёл себя глуповато.

А его приступы астмы! То, что он трясся, бледный, измученный припадками, то на муле, то на белой кобыле, деморализовало его отряд. Им нужен был здоровый команданте.

Ну и несколько побочных противоречивых мыслей. В одно время с ним на континенте действовали куда более успешные партизанские вожди. Однако то обстоятельство, что Че был интеллектуалом и автором книг (я лично читал две: «Реминисценции Кубинской Гражданской войны» и «Учебник партизана»), выделило Че из среды полевых командиров. А его безусловно героическая глупая гибель добавили ему успеха.

Сын околоточного надзирателя и польской женщины. Католик.

Проект устава боевой организации эсеров, самое начало:

«Цель боевой организации заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех его представителей, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, боевая организация совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить дальше самодержавный строй».

Лучше всех, чуть ли не с совместного детства в Варшаве, Каляева знал Савинков. Ему слово, выдержки из его «Воспоминаний террориста»:

«Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят её только те, кто отдаёт за неё жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением говорил о литературе. Говорил он с лёгким польским акцентом, но образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем более отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве. Он горячо спорил в защиту “новой” поэзии и возражал ещё горячее, когда при нём указывалось на её якобы реакционный характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнём — несознательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувством. К террору он пришёл своим особенным, оригинальным путем и видел в нём не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

«Каляев действительно думал так. Он не отрицал, конечно, значения мирной работы и с интересом следил за её развитием, но террор он ставил во главу угла революции. Он психически не мог, не ломая себя, заниматься пропагандой и агитацией, хотя любил и понимал рабочую массу. Он мечтал о терроре будущего, о его решающем влиянии на революцию.