Миколас Слуцкис - Древо света

— Много будешь знать, скоро… Ступайте-ка к себе! — в шутку погнала ее Петронеле. За день женщины еще лучше спелись.

— Пошли, не будем ей мешать. — Елена взяла Статкуса под руку.

День растянулся, кажется, целый год врозь прожили, придется учиться снова быть вместе. По-молодому прохладный, крепкий локоть Елены. Неужели мы никогда не ходили под руку, мелькнуло в голове Статкуса.

— Что, молится старушка? — Лучше говорить о других.

— Угадай!

Она смотрела на него, как в юности, широко раскрытыми, завораживающими глазами, он даже оглянулся — не стоит ли рядом кто-то другой, более достойный ее внимания. Ты есть, и нет для меня ничего важнее, ничего нужнее — вот что старался внушить взгляд Елены, пока готовил он для нее уголок в своей жизни, сражаясь с воспоминаниями о ее сестре, а освободившись от них, забыл предложить ей Данутино место. В юности она видела во мне другого — лучше, справедливее. И я хотел таким быть и бывал, скорее всего, тогда, когда нуждался в ее молчаливой, терпеливой требовательности. Потому и женился на ней, а не от убеждения, что, не сумев спасти Кармелу, обязан спасти Елену — вырвать ее из агонизирующего местечка, из затянувшегося девичества. А ведь именно так тогда думал — спасаю! — хотя спасался сам, двадцатисемилетняя Елена мало чем отличалась от семнадцатилетней. Даже в сегодняшнем тумане ее глаза молоды.

— Будешь смеяться… — Елена глубоко вдохнула влажный воздух. — Старуха вокруг всех нас охранную линию вела.

— И ты тоже так?

— Только не вокруг отцовского дома. Ему суждено было погибнуть. Вокруг твоей головы, Йонялис.

— Вокруг моей?…

— Ты не умел беречься, доверчиво шел навстречу каждому, кто тебя звал. Как тогда, у мостика… Столько крови потерял, чуть не умер. Забыл, что ли?

— Всю ту ночь я чувствовал, что ты рядом. Если бы не ты… Почему, скажи, раньше не прибежала, до того, как меня?…

— Не спрашивай. Есть вещи, о которых…

— Ладно. С того раза ты и стала обводить вокруг моей головы те круги?

— Наверно. А ты и не предполагал, что тебя охраняет невидимый круг?

— Конечно. Но в трудные минуты думал о тебе.

— Еще одно подтверждение тому, сколь плодотворны были мои усилия!

— Скажи, — его не смутила ирония, — и сегодня ты тоже меня сопровождала?

— Ах, Йонас, Йонялис… Где уж мне! Это семнадцатилетние верят в могущество любовных чар.

— Да, о любви нам с тобой говорить вроде бы уже и негоже.

— Если бы ты всегда смотрел на меня такими глазами, как тогда, когда прикатил свататься! — она зажмурилась, чтобы не видеть пропасти между юностью и сегодняшним днем, страшной не морщинами и сединой, а словами — заменителями чувств: говорим о грусти, значит, грустим, о любви — любим.

— Поедем-ка скорее домой! Тут опасно засиживаться. Ты помолодеешь, я окончательно состарюсь, — не вполне искренне усмехнулся он над собой, тоскуя по тому, чего уже не воскресить. Словно живые краски блекли на его палитре, пока постепенно не исчезли совсем. Не жалел, что не удалось стать художником, но краски эти — не способность ли человека чувствовать?

— Домой? А ты знаешь, где наш дом? Знаешь?

Они стояли по пояс в тумане. Елена вжалась в плотный мрак какого-то куста. Приобняв за плечи, Статкус силой оторвал ее от мокрых колючих веток, чтобы не прорвалось рыдание, копившееся в груди жены, пока приходил он в себя в тишине и еще раньше, когда бодрой улыбкой пыталась Елена скрыть все растущую, высасывающую их жизнь пустоту.

— Ты ведь отважная, Елена. — В голосе Статкуса мольба — не зови, не тащи туда, куда он еще не может, не имеет сил идти.

— Да… да! — Ее губы пытались вернуть сбежавшую бодрую улыбку.

— Эй, старик, куда ты подевался? Молчишь, ничего не рассказываешь! — как с амвона, возглашала из кухоньки Петронеле.

Лауринас ползал на коленях по воротам гумна, снятым с вереи. Молоток долбил по трещавшим доскам, так что у него было оправдание: дескать, ослепла, не видишь, занят? Но поднялся и поплелся к кухоньке.

— Может, милку свою повстречал? Что удила-то закусил?

— Базар полон баб, а у нее какая-то милка на уме.

— Каждый базарный день она там. — Старуха обернулась к Елене, обтирающей мясорубку. — Вязаными шапочками да вышитыми носовыми платочками торгует. Вдова.

— В ту очередь я не становился. Издали трясет.

— Тебя бы самого тряхнуть следовало, ой, как следовало! Яблоки даром раздаешь.

— Мои яблоки, не твои.

— Фу! — Петронеле дунула, словно назойливую муху отгоняла. — Старый, а дурной. По двадцать копеек… За такие яблоки!