Миколас Слуцкис - Древо света

Елена. Сестра. Верная подружка… Не встретиться бы с ней…

— Ухожу. Обещал тут к одному товарищу заскочить. И пора спешить в часть.

— Кто бы мог подумать, что погоны нацепишь? Ты же к звездам тянулся.

— Я и сам меньше всего такое предполагал. Вылетел из института — армия. Вот и решил: уж лучше офицерское училище, глядишь, научусь кое-чему, закалюсь. Зато теперь знаю, чего хочу.

— Оно и видно, что знаешь. — Дануте не удержалась, чтобы вновь не уколоть. — Беги, спеши. Ты всегда вовремя смываешься…

— Если тебе что-то понадобится… Защита… или деньги… Считаю своим долгом…

— Придержи для собственных нужд! Тошнит меня от твоего долга. Вместо человека долг, вместо совести, справедливости, жалости долг… вместо…

— Будь здорова. — Статкус одернул шинель.

— Счастливого пути! Э! — Его догнал шепот, оттаявший, теплый. — Забыла поблагодарить тебя.

— Меня? За что?

— За то, что ты мечтал прикоснуться к моей груди. Многие прикасались, но таких слов никто не говорил.

Он едва удержался на ногах, удаляясь от черного остова мельницы, и никак не мог выбраться на нужную дорогу. Впереди ждали нищенские домишки местечка, станция и, возможно, избавление от кошмара. Сон, кошмарный сон! Такими жестокими могут быть к человеку только его родные места. Он бессознательно надеялся, что кто-нибудь догонит его — пеший или в телеге — и можно будет спросить про дорогу.

— Нету ли… закурить? — От плотной черной глыбы, возможно, от купы густого кустарника или стены баньки отделилась тень. Хриплое дыхание, смрад промокшей овчины…

— Есть. Пожалуйста.

Уткнувшиеся одна в другую сигареты высветили обросшее, нестарое еще, где-то виденное лицо. И пуговицы его, Статкуса, офицерской шинели.

Ни тебе спасибо, ни прощай, лицо, сверкнувшее узкими глазами, отпрянуло. До Йонаса донеслись удаляющиеся шаги, журчание воды, и он понял, что сделал большой крюк, сейчас должен вынырнуть мостик. Почему-то забыл спросить дорогу. Захотелось очутиться уже на том берегу речки, на ровном поле.

Не успело забыться неприятное ощущение — жесткие холодные ногти выцарапывают из пачки сигарету, — как его ударило сзади. Не кулаком и не твердым предметом, отразить который он подсознательно был готов, — горячей пулей.

Мир взорвался пламенем, и его высоко, как щепку, подбросило вверх.

Сознание помутилось, и Статкус почувствовал, что лежит на досках. Руки не то бывшего соседа, не то бывшего одноклассника шарили по шинели.

— Куда же он пистолет девал… офицер чертов?

— Ну-ка, пусти… я!

Теперь шинель трепали другие, более упрямые руки.

— Ах ты, дьявол… Безоружного убили! — взвизгнул голос, тоже показавшийся знакомым, как и острое поблескивание узких глаз.

Темнота догнала, когда они взбирались на холм. Лошадь едва держалась в оглоблях, выбилась из сил, понукай не понукай, все едино. Наконец в полном мраке телега нырнула в тень ольшаника. Каштан тянул из последнего, Статкус подталкивал сзади. Холм утонул в тумане, и упряжь упала с лошади, будто сползла в какую-то черную воду. Распряженный Каштан совал длинную шею под ветви яблонь и, словно колом, сбивая спелые плоды, хрумкал ими. Вот Лауринас снова дома, вроде и не было соблазнов дороги, когда чувствуешь себя частичкой не только этого островка, но и бескрайних ширей, и ушедшего времени.

— Сколько выручил-то?

— Двадцать семь с копейками.

— Копейками хвалится. Это за четыре-то ящика?

— Сгнили бы — больше пользы было?

— Эх! — Петронеле презрительно махнула рукой, однако была довольна. Даже не стала ругаться, когда услышала, что собачонку на базаре торговал. Муж снова дома, и она сможет очертить усадьбу кругом. Кругом, которого нельзя переступить, который охраняет их спокойствие и саму жизнь. Собираясь спать, всегда мысленно проходит вокруг хутора по этой черте. С молодости привыкла, когда Лауринас срывался, невесть где пропадал, а она тревожилась. Когда никто не видал, даже рисовала концом палки этот круг. Обводила усадьбу и часть близлежащего пространства. Не раз и не два оставались от ее круга одни ошметки, но она чертила его заново, внимательно уставившись па конец палки, словно там сосредоточивались остаток ее слуха и биение ее сердца…

— Чего не идете спать, хозяйка? Ведь шатает вас от усталости, — подкралась в темноте Елена, когда Петронеле колдовала посреди двора.

— Последняя, самая последняя моя забота.

— Вернулись живы-здоровы, все дома, чего же вам не хватает? Кухоньку я закрыла.