Ласло Немет - Милосердие

Агнеш молча смотрела на юношу, не зная, что в ней сейчас сильнее: чувство стыда или грусть. Едва она услышала про «Апостолов» — любимый ресторан родителей, особенно матери, куда и ее, Агнеш, иногда приводили после удачной покупки какой-нибудь матроски и заказывали ей соленый рогалик или анчоусы, — у нее тут же возникло нехорошее предчувствие. Дама за соседним столиком — Агнеш сразу поняла это — была не одна; рядом с ней сидел, очевидно, Лацкович. Что могли наблюдать там эти насмешливые глаза, какие выражения лиц и жесты? Ветеши видел их так, как Агнеш не видела никогда. Но она могла нарисовать в воображении всю картину: соприкасающиеся локти, размягченное, почти девичье лицо матери над пивом, которое так быстро ударяет ей в голову. А пальто, вытащенное из толпы, заставило Агнеш видеть не мать, а по-рыцарски услужливого Лацковича. И Ветеши, очевидно, догадывается обо всем. Наверное, потому он и заговорил с нею нынче так многозначительно: если у тебя такая мать, с тобой есть смысл быть настойчивым. Все это вместе было так страшно, так невыносимо, ведь она Ветеши почти любила. И так грустно: теперь, когда он рассказал ей эту историю, она не должна, не имеет права его любить. «Я не видела в этом смысла», — ответила она тихо, вся красная от стыда. Но Ветеши уже не мог остановиться. У Агнеш все было написано на лице, и она была так трогательна, даже прелестна, а главное — это особенно ему нравилось, — так беспомощна в своем унижении, что жестокость, которая у некоторых людей родная сестра сладострастия, уже не могла держать себя в рамках: она должна была броситься на жертву, как злая собака бросается на бегущего. «А у вас, значит, брат есть? Я не знал», — сказал Ветеши, когда Агнеш новым рукопожатием дала знать, что теперь ей действительно надо идти, и побежала через проспект Юллёи, к библиотеке; Ветеши еще постоял, смакуя донесшийся с мостовой ответ: «Нет, нету» — и глядя вслед взбегающей по ступенькам фигурке с тем же ощущением, с каким он школьником в Фехерваре вместе с младшим братом выкрикивал вслед девочкам, спешащим домой в темноте, нецензурные слова.

На следующий день необычное для ноября ясное небо и солнечный свет, за отсутствием густых крон и летних нарядов пытавшийся играть бликами в непросохших лужах на асфальте, на новых водосточных трубах и ножнах у офицеров, поманили Агнеш дальше, к улице Ваци. Одеваясь чуть ли не затрапезно, она, однако, любила порой поглазеть на роскошь витрин, итальянскую суету улиц, нарядных дам, носящих все более короткие юбки и даже в это столь неблагоприятное время года находящих способ — с помощью шарфов, румян, шляп с перьями — походить на экзотических птиц. На углу улицы Лайоша Кошута она заметила дядю Тони: подобно легкому мячику в пестром потоке, он плыл в сторону набережных Дуная. Она окликнула его и даже несколько шагов пробежала, пока веселый плотный человек уловил в почти по-весеннему оживленном гаме свое имя, обвел вокруг слегка близорукими, выпуклыми глазами и, откинув назад голову и широко разведя руки, изобразил крайнее удивление и несказанную радость по случаю такой встречи. «А я как раз про тебя думал», — объявил дядя Тони; прозвучало это довольно-таки неубедительно, потому что дяди Тони, гуляя по улице, никак не производил впечатления человека, о чем-то или о ком-то думающего: весь его вид говорил о том, что он просто всем существом наслаждается гармоничной, граничащей с танцем работой мышц, движением своего полного, но послушного тела. У дяди Тони, кроме хорошей погоды и многолюдной улицы, было немало причин прекрасно чувствовать себя в этом мире: как начальник железнодорожной стражи, он был затянут в военную униформу, которую шил в портновской фирме, оставшейся еще от добрых старых времен, когда люди шли в армию добровольцами; сбегающая наискось через грудь портупея, словно парадная упряжь, подчеркивала его мужскую силу; сверх того, у него были и деньги (вернее, источник денежных средств, так как ценность денег в его глазах заключалась в возможности их истратить или раздарить): в те времена на станцию прибывали не только нищие офицеры из плена, но и соотечественники из-за океана, застрявшие там из-за войны дольше, чем собирались, и привозившие в страну, в виде пачек бумажных листков с портретами Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна, такую валюту, которая, несмотря на манипуляции почему-то считавшегося гениальным министра финансов, ценилась с каждым днем все дороже. Дядя Тони с помощью своих проводников и стражников доставлял стосковавшихся по родине венгров в свой кабинет и предлагал им за их доллары гораздо бо́льшую сумму, чем та, что они могли получить по официальному курсу; естественно, сам он тут выступал как посредник: валюта уходила к одному его родственнику-ростовщику. Эта довольно простая, но доходная операция, которая никому не приносила вреда (более того, дядя Тони охотно делился деньгами со многими бедняками-железнодорожниками), обеспечивала ему постоянное прекрасное самочувствие и позволяла нежно любить весь человеческий род, что проявилось и в том полном дружелюбия жесте, каким он подхватил Агнеш в ее сером суконном пальтишке под руку. «Берегись, дядя Тони, скомпрометирую я тебя», — весело предупредила его Агнеш, которая к родителям обращалась на «вы» и с одним только дядей Тони была по-свойски на «ты», да и словечко «дядя» стала добавлять к его имени совсем недавно: в детстве, когда он школьником жил у них, готовясь к переэкзаменовке (и тетя Кати из-за его озорства даже вынуждена была однажды облить его новые брюки водой из шланга), имя ему было просто Тони. «Что за разговор, — запротестовал дядя Тони. — Скорей уж наоборот — поддержишь мое доброе имя: извольте проверить, я с племянницей был». — «О, алиби просто великолепное, — засмеялась Агнеш. — Всем понятно, что если ты средь бела дня идешь по улице Лайоша Кошута под руку с молодой дамой, то это может быть только племянница. Да еще это старенькое пальтишко». — «Согласен и на такой вариант, — ответил дядя Тони и, не отпуская ее локтя, осмотрел Агнеш с головы до ног. — Обаяние молодости плюс личность — это, брат… Но вообще-то ты в самом деле могла бы купить себе приличную шляпу. Пошли, я приглашаю тебя в шляпный салон… Нет, в самом деле, племяшка. На полном серьезе!» — тащил он за собой упирающуюся и смеющуюся Агнеш.