Стефани Стори - Камень Дуччо

– Когда силы вернутся к тебе, может, через день или два, – хрипло сказал Лодовико, – ты вернешься вместе со мной домой. – Он похлопал Микеланджело по руке.

Слезы облегчения заструились из глаз Микеланджело. Целый год он промучился в изгнании, и вот его снова пустят под родной кров. Для этого понадобилось всего лишь уработаться до смерти.

В последующие дни Буонаррото часто приходил к нему, но оставался ненадолго. Он постоянно бегал домой, чтобы приглядывать за Джовансимоне. Тот измыслил дичайший план защиты семьи от Борджиа, который мог в любой момент вторгнуться во Флоренцию: сколотил шайку подонков из бывших дезертиров и засел с ними в доме Буонарроти, готовясь отражать нападение папских солдат голыми кулаками да жалкой кухонной утварью. В то время как Буонаррото пытался удержать это самозваное воинство вдали от соседских служанок, да к тому же тушил устроенные им пожары, Лодовико не отходил от Микеланджело ни на шаг. Ночевал рядом с ним, прямо на каменном полу, приносил ему воду, а потом и пищу. Аппетит очень медленно возвращался к Микеланджело.

– Ну вот, ты идешь на поправку, – сказал в один из дней Лодовико. Микеланджело смог наконец сесть, чтобы глотнуть из чашки горячего супа. – Но когда совсем поправишься, ты не должен снова браться за свою тяжелую работу. Твоему организму это не по силам. Никому не по силам.

Микеланджело проглотил горячую густую похлебку.

– Но я должен вернуться к работе, отец, – мягко ответил он.

– Ты убиваешь себя. Ради чего, скажи на милость?

– Ради моего искусства.

– Искусство, – пробурчал Лодовико и скривился. – Видел я эту твою статую, когда мы приходили в ту лачугу, чтобы помочь тебе. – Он забрал чашку из рук Микеланджело. – Он же совсем голый.

– Большинство классических древнеримских статуй обнажены, отец.

– Но ты-то не древний римлянин! – сердито гаркнул Лодовико.

Монахиня шикнула на него.

– И живешь ты не тысячу лет назад, а сейчас, – продолжал сердиться Лодовико, но уже гораздо тише. – Разве ты не помнишь, как Савонарола грозил нам преисподней за такое позорище? Мы католическая страна, не забывай об этом.

– Бог создал человека по своему образу и подобию. Наши тела – это его воплощение. Так почему же нельзя воспевать божественное творение?

– Ты что же, сам не понимаешь, что статуя огромного мужчины с неприкрытым срамом непременно приведет в смущение отцов церкви? Ее же предназначают для украшения нашего собора, in nome de Dio. Может, ты прикроешь его срамоту каким-нибудь одеянием?

– Кого она приведет в смущение? – Микеланджело брызгал яростью, как горячая сковорода – кипящим маслом. – Флорентийцев? Эта статуя – дань моего глубокого уважения к ним. Или тебя?

Он без сил упал на свое ложе и прикрыл глаза. Он устал. А свой спор они продолжат потом.

Но продолжить перебранку им не довелось. Следующей же ночью Джовансимоне и его проклятая шайка снова устроили на кухне пожар. Буонаррото, как на беду, отсутствовал, и огонь быстро охватил весь дом. Соседи передавали по цепочке ведра с водой, чтобы не дать огню распространиться дальше, на другие дома, на город. Ведь если загорится Флоренция, то этот вселенский огонь окажется жарче всех костров Савонаролы вместе взятых, ибо он пожрет шедевры Донателло, Боттичелли и Джотто, составляющие великое достояние Республики. Погибнут дворец Синьории, Понте-Веккио и сам величественный Дуомо.

Когда Микеланджело, завернутый в больничное одеяло, добрался наконец к тлеющим останкам родного дома, с неба полил дождь вперемешку с мокрым снегом. На пепелище громоздились лишь гора почерневших деревянных балок и остов лестницы. Дом выгорел изнутри дотла. Микеланджело поднял голову к небесам, открыл рот. «Эти ледяные капли с небес, должно быть, застывшие слезы Господа», – подумал он.

Снег валил, не переставая, много часов подряд. Он накрыл улицы города и жалкое пепелище толстым белым покрывалом. Соседи давно разошлись по домам, семейство Буонарроти, нашедшее приют в церкви Санта-Кроче, пыталось обогреться и отдохнуть. Один Микеланджело все еще стоял посреди улицы и невидящими глазами смотрел на останки того, что еще недавно было его отчим домом. Он всегда считал, что его искусство никому не способно принести вреда, что своим творчеством он служит Богу и согражданам. Но вдруг его отец прав? Его руки все в шишках и мозолях, зрение начинает слабеть, он едва не умер в больнице. Его семья утратила достойное положение, состояние, а теперь еще и дом. Ради чего? Ради куска мрамора? Не удивительно, что Господь плачет, глядя на них.