Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению [Авторский сборник]

– Одно из двух, – сказала, – либо отравлено, либо платить надо золотом…

Другой валюты мама не знала.

А все началось со страха.

Где-то году в 1937–1938-м отец, художник, находился на действительной службе в армии в чине офицера и в качестве начальника клуба. Старший и младший комсостав, как известно, в те годы был репрессирован почти поголовно. И мать, тогда молоденькая преподавательница музыки в том же клубе, ежедневно ждала стука в дверь. Ей и до сих пор кажется, что вот сейчас возле дома притормозит машина, раздастся лай собаки, чьи-то шаги…

– Кто, кто там?

– Да никого, мама.

Черт бы взял эту машину, этот скрип шагов, эти пьяные голоса.

Стук в окно. Стук в дверь. По праздникам. Под выходной. Когда Анну Андреевну Ахматову спрашивали о ком-то: «За что взяли?» – она почти кричала: «Пора понять, что людей берут ни за что…»

От страха мать потеряла чувство смерти. Умер ее отец – слезинки не проронила, точно радовалась, что умер своей смертью…

Потом началась война. Муж пропал без вести на фронте в сорок первом, а бумага пришла только весной сорок третьего. И она все это время боялась: либо его убьют, либо арестуют. После сорок третьего года стала бояться пуще – а вдруг как к пропавшему без вести к нему и приступят, дескать, изменник Родины, а что еще хуже – приступят к семье, к сыну, то есть ко мне. Бумага с печатью казалась ей непонятной, а особенно подозрительной – подпись. Мама даже в военкомат за пособием сразу не пошла, а только потом, когда вызвали… И в сорок третьем, получив бумагу, тоже не плакала. Сказала: «Отмучились». Было непонятно, кто отмучился – отец ли, она ли, а может быть, все вместе.

Некогда выше среднего роста, красивая, она вдруг сделалась маленькой, сморщенной старушкой и так, уже не меняясь, дожила до девяноста лет.

– Думаете, зажилась? Я пересчитать, проверить должна, всех ли уберегла, всех ли сохранила.

При всем при этом она фанатично верила в «правое дело» коммунизма. Была уверена, что кто-то извратил идею.

Помню, еще в конце войны, когда мы приехали из эвакуации в игрушечный, чистенький австрийско-немецко-еврейский городок на Северной Буковине, я спросил:

– Мама, мы евреи?

– Мы советские, – сказала она громко, а все последующее про евреев – только шепотом: – Советская власть вывела евреев на космический уровень, из черты оседлости – прямо в граждане мира. И мы должны быть вечно признательны за этот скачок, за это приобщение к мировой культуре, когда язык уже не имеет значения. Лучше, конечно, русский, самый красивый, самый богатый (потому и стал международным), самый великий в мире.

– А украинский? – не сдавался я. – Мы родились и выросли на Украине.

– Да… Украинские песни очень красивые… Вообще, у тебя, сын, большая путаница в голове. Жаль, нет отца. Он бы тебе разъяснил.

– Я разыщу его, мама, я разыщу его, где бы он ни был. Я разыщу его под землей, но узнаю, что значит: «пропал без вести». Может, он был в плену и сейчас где-нибудь в Америке…

– Тише! – крикнула она. И присела, точно у нее враз отнялись ноги. И побледнела так, что я стал оглядываться: куда это вытекла вся кровь из нее. – Никогда не говори об этом. Ничего не ищи. Молчи, молчи, молчи… Ты слышишь – я заклинаю тебя – молчи.

И тут она успокоилась. И даже сделала попытку улыбнуться. Одними губами:

Теперь, спустя годы, я вспоминаю, что не раз слышал эту фразу: «присмотреться к Ленину» – и слышал из уст куда более компетентных, чем мамины.

И я стал присматриваться. Вот он ведет заседание Совнаркома. Выступающих, как всегда, почти не слушает. Перебивает, нервничает, какое решение принять – не знает, а советоваться не с кем. Вровень ему – никого…

Вот поднялся. Прошелся, точнее, пролетел по кабинету. Вошел Дзержинский. Ленин морщится: «Этот и приходит, и уходит когда вздумается. Еще ни разу не досидел до конца заседания».

Дзержинский в грязной гимнастерке. Сапоги давно не чищены. Ленин брезгливо оглядывает его с ног до головы.

– Что на повестке дня? – неожиданно кричит Дзержинский.

– Повестка дня перед вами, Феликс Эдмундович.

Секретарь Ленина Фотиева поднялась и услужливо пододвинула бумагу Дзержинскому.

Ленин садится. Подбирает на столе клочок бумаги, быстрым росчерком с сильным нажимом пишет: «Феликс Эдмундович! Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?»

Дзержинский уставился в потолок. Точной цифры ни он, ни подчиненные не знают. Сажают за решетку кого попало, расстреливают без суда и следствия.