Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению [Авторский сборник]

Теперь Шагал входил в иной мир. В этом мире были другие горизонты. И бросил Шаул копье и сказал: «Приколю я Давида к стене». Но Давид дважды увернулся от него. Победил Голиафа, а с Шаулом – просто игрушки. И стал Шаул бояться Давида: нет, не могут существовать одновременно два помазанника Божьих! Не могут. Жаль.

– Я бесконечно стар, дочь моя. Музыка смолкла, и цирковые звери покинули меня. Мы болтаем, поем, делаем рисунки, которых никто не знает. А я хочу тишины… В зверях, в лошадях, в коровах, в пастухах. Давид – пастух. Он знал, что такое тишина…

– Я понимаю, Мастер, ты хочешь смерти.

– Я хочу жизни, но чтоб не дрожали руки, не тряслись колени.

– Но еще никому не удалось избежать старости. Все судьбы записаны в Библии. И все уже было… Разве ты не помнишь, как быстро состарился царь Давид? А он был моложе тебя. И куда сильнее. Разве ты бы смог одолеть Голиафа?

– Хватит того, что я одолел краски. Я нашел самый краткий путь от Витебска до Парижа – по небу. Местечковым музыкантам суждено было играть на улицах, в дешевых кабаках, а я их вытащил на крышу! Ближе к Богу… А ты говоришь – Голиаф!..

– И Давида… ближе к Богу?

– Нет, – опечалился Мастер, – Давид не хочет летать.

– Он не может оторваться от родных могил? Послушай, ты еврей?

– Нет.

– Француз?

– Нет…

– Ах, значит ты все-таки русский…

– Я еврей, и русский, и француз, верный своим родителям из старого Витебска.

– Что ты хочешь от Франции, от Парижа?

– Ничего. Только от Бога. Он оставил меня, как оставил царя, предоставив ему развлекаться в старости как простому смертному…

– Ты плачешь?

– Нет. Это снова кто-то выключил музыку.

А Давид уже нес пугающую до замирания жалость к Шаулу.

– Ну, хорошо, хорошо, – сказал Шаул, – может быть, ты хочешь мою младшенькую, Михаль?

– Я – человек бедный… Род – от царя далеко.

– А я не прошу злата.

– Так что же?

– Сходи-ка, пастушок, и сделай обрезание сотне солдат филистимских… Ах, какое мгновение! Но разве после схватки с Голиафом у него не повзрослело сердце?

И болели крылья души перед отлетом. И уже землю и жизнь он видит как бы сверху, с горы, куда уходит.

А когда возвратился, высыпал на стол перед царем, точно товар из мешка, двести членов своих врагов…

– Ну вот, – сказал, – труп друга и врага пахнет одинаково.

А младшенькая, Михаль, так и не вселилась в его душу. Ни сыном, ни дочерью не одарила. А и зачем? Разве другая жена, красавица Маха, не принесла ему любимого сына Авшалома? О, как любил его Давид! Втайне верил, что эта любовь сможет одолеть, пересилить любую болезнь, любой страх, когда кругом воют волки…

Что позор, что смерть, что голод, что беда, когда любимый сын пошел войной на отца, навеки разграбил сокровища отцовской души!

«Вот я казнь отцу придумал, – сказал Авшалом, – захвачу Ершалаим, построю шатер и начну брать силком жен его».

И захватил он город. И построил шатер. И вводили к нему жен Давида. И молодой кромсал их тела, как голодный лев. Кричал: «Я вам не кошка…»

Такой неистовый и вдохновенный!

«Боже мой, Боже мой, – шептал Давид, – зачем ты заставил меня пережить Шаула?!»

Не знал тогда еще царь иудейский, что переживет не только Шаула, но и сына своего Авшалома. И возьмет душу свою в руки. И поведет полки…

«Авшалом, Авшалом, ты ли виноват? Не Маха ли, ревнивица, надоумила тебя женам моим задирать платья?

А ты, пустой гордец и честолюбец, играющий в государя… Только радость моя теперь тихо лежит в земле, рядом с тобой – нежная белая женщина с закрытыми очами…»

И он, победитель, стал стариться. Не дай ему Бог возвести и построить Храм, ибо много он пролил крови в войнах. Сын Шломо поставит Храм для Него…

– Послушай, Мастер…

– Говори.

– Бог не дал тебе Израиля…

– Неправда! В Израиле восхищаются каждым моим кувшином.

– Но говорят, что ты превратился в монумент, а это для художника опасно… Когда ты был в последний раз в Израиле?

– В 1931-м. Меир Дизенгоф, мэр Тель-Авива, пригласил меня в качестве консультанта по созданию тель-авивского Музея искусств…

– Вот как! А я думала, в качестве художника.

– Вы знаете Дизенгофа, этого семидесятилетнего молодого человека? Нельзя было соглашаться ехать. Влекла ли меня Палестина? Видишь ли, я поехал туда как еврей. Я хотел посмотреть, как они строят страну. У меня всегда так – впереди идет человек, а за ним – художник. А экзотика Востока, за которой так гонятся художники? Это несущественно… Разве дело в какой-нибудь пальме или горе? Это есть и в Алжире и в Марокко… Нет, европейская мерка тут ничего не может дать. Другое дело, если посмотреть на это внутренним глазом… Да, в Тель-Авиве очень радостно блестит солнце, молодежь улыбается тебе в глаза. С тех пор как евреи поселились в этой солнечной стране, у них появилось новое, здоровое начало, чего нет в изгнании, это какое-то спокойствие, уверенность в себе; еврей там твердо ходит и работает…. Куда меньше реагирует на всякую встряску, чем евреи вне Палестины…. И у всех этот подъем: и у купцов, и у мещан в городе, и в кибуцах…. Кстати, я чувствовал себя очень хорошо в этих кибуцах… Хотелось даже пожить в них.