Алессандро Барикко - Шелк и другие истории

Джон Септимус Хилл ничего не записывал, но, казалось, складывал данные в какой-то уголок своего мозга, будто выглаженные простыни в шкаф.

Они обсудили отопление, туалеты, наличие портье, кухню, мебель, замки и парковку. Относительно каждого предмета Джаспер Гвин имел весьма ясное представление. Он настаивал на том, чтобы комната была пустой, даже очень пустой. Само слово «меблированный» раздражало его. Он попытался объяснить, причем успешно, что не стал бы возражать, если бы на стенах там и сям возникли пятна сырости; и, может быть, торчали бы на виду батареи, предпочтительно в скверном состоянии. Попросил, чтобы на окнах были жалюзи и ставни и можно было бы менять по желанию освещенность комнаты. Приветствовались обрывки старых обоев на стенах. Двери, раз уж они нужны, должны быть деревянные, по возможности слегка разбухшие. Потолки высокие, постановил он.

Джон Септимус Хилл уложил эти сведения в штабель, как дрова; веки его опустились, будто после обильной трапезы; он немного помолчал с видимым удовлетворением. Потом открыл глаза и прочистил горло.

— Могу я позволить себе задать вопрос несколько личного характера?

Джаспер Гвин не ответил ни да ни нет. Джон Септимус Хилл воспринял это как поощрение.

— Ваша профессия требует до абсурда высокой степени точности и стремления к совершенству, не так ли?

Джаспер Гвин, сам не зная толком почему, подумал о ныряльщиках. Потом ответил — да, в прошлом у него была такая профессия.

— Могу я спросить какая? Поверьте, из чистого любопытства.

Джаспер Гвин сказал, что одно время писал книги.

Джон Септимус Хилл взвесил эти слова, будто желая уяснить себе, можно ли их принять, не внося слишком много сумятицы в собственные убеждения.

Через десять дней Джон Септимус Хилл привел Джаспера Гвина в низкое строение, окруженное садом, позади Мэрилебон-Хай-стрит. Многие годы там был мебельный склад. Потом, в быстрой последовательности, там располагались запасники картинной галереи, редакция географического журнала и гараж коллекционера старых моделей мотоциклов. Джаспер Гвин нашел его совершенным. Очень оценил несводимые пятна машинного масла, оставленные мотоциклами на дощатом полу, и обрывки рекламных плакатов с видами Карибского моря, которые никто не удосужился снять со стен. На крыше был крохотный туалет, к нему вела железная лестница. Ни следов кухни. Огромные окна можно было закрыть массивными деревянными ставнями, только что приделанными, даже не покрытыми лаком. В обширную комнату вела из сада двустворчатая дверь. И батареи торчали на самом виду, никак не украшая помещение. Джон Септимус Хилл отметил с профессиональной четкостью, что пятен сырости добиться будет нетрудно.

— Хотя, — заметил он без всякой иронии, — это первый случай в моей практике, когда клиент считает сырость украшением, а не изъяном.

Договорились о цене, и Джаспер Гвин заплатил за полгода, оставив за собой право продлить контракт еще на шесть месяцев. Сумма оказалась значительной, что его несколько отрезвило: если история с портретами и начиналась в шутку, настала пора ко всему отнестись серьезно.

— Ну что ж, все формальности уладите с моим сыном, — сказал Джон Септимус Хилл, когда они прощались на улице, перед станцией метро. — Только не сочтите за пустую формулу вежливости, — добавил, — но иметь с вами дело — истинное удовольствие.

Джаспер Гвин терпеть не мог прощаний, даже в самой легкой форме, скажем, с агентом по недвижимости, который только что нашел для него бывший гараж, чтобы он попробовал там писать словами портреты. Но к этому человеку он чувствовал некоторое расположение, вполне искреннее, и был бы рад как-то это выразить. И вот, вместо того чтобы отделаться какой-нибудь расхожей любезностью, он, к собственному своему изумлению, пробормотал:

— Я не всегда писал книги, раньше у меня была другая профессия. Целых девять лет.

— В самом деле?

— Я был настройщиком. Настраивал фортепиано. Как и мой отец.

Джон Септимус Хилл воспринял сказанное с видимым удовлетворением.

— Вот именно: теперь, кажется, я лучше понимаю. Благодарю вас.

Потом сказал, что его всегда интересовала одна вещь относительно настройщиков.

— Меня всегда интересовало, умеют ли они играть на фортепиано. Профессионально, я имею в виду.

— Редко, — ответил Джаспер Гвин. И продолжил: — Если вопрос в том, почему после долгой кропотливой работы они не садятся за рояль и не играют полонез Шопена, чтобы насладиться результатом своего прилежания и мастерства, ответ такой: даже если бы они были в состоянии сыграть, то все равно никогда бы играть не стали.