Ноэль Наварро - Современная кубинская повесть

Уже давно прошло потрясение от неожиданно обрушившегося на тебя известия, когда Майито, связной твоего взвода, перепрыгивая через ступеньки, влетел к тебе и странно изменившимся, хриплым голосом сообщил, что объявлена боевая тревога и ты должен немедленно явиться на контрольный пункт. Он высказал предположение, что американцы уже где-то высадились, и принялся путано объяснять тебе что-то насчет ядерных ракет, которые вот-вот посыплются на вас, а сам уже снова несся сломя голову вниз по лестнице, зажав в кулаке берет. Осталось позади мгновение, когда ты в последний раз быстро обвел взглядом неприбранную комнату, выхватив из общего беспорядка скомканную белую рубашку, такую же ненужную теперь, как и намечавшаяся на сегодня вечеринка, и пластинку Бенни Море [119] Бенни Море (1918—1963) — кубинский певец. , которая до сих пор звучит в твоих ушах, — стоит прикрыть глаза, и ты снова слышишь его чистый, наполненный янтарной грустью голос, — непрерывно, настойчиво напоминая об Элене. Об Элене. Отпала сама собой острая потребность во что бы то ни стало увидеться с ней и проститься — надолго, вдруг — навсегда, ибо в эту мучительную минуту ты внезапно осознал, что на самом деле означает полученный приказ, зовущий в бой, который может стать для тебя единственным и последним.

С размаху захлопнутая коричневая дверь, привычный щелчок замка, возвестивший о твоем отбытии, тяжелый стук ботинок по тротуарам запруженных улиц, нагромождение машин, куда грузились солдаты, полицейские, милисиано, мобилизованные мужчины и женщины, которые выкрикивали «Куба — да, янки — нет!» и в едином порыве пели революционные песни и гимны, — все это тоже осталось позади. Ты повторяешь про себя припев, который подхватывали провожавшие вас дети; отголоски их смеха до сих пор звучат в твоих ушах, прогоняя невеселые мысли и вдохновляя на борьбу куда больше, чем пространные объяснения, в какие обычно пускается Серхио Интеллектуал, когда рассуждает о борьбе противоположностей или законе отрицания отрицания.

А потом была встреча со старыми товарищами по взводу, за плечами которых — Эль-Руби [120] Эль-Руби — гора в провинции Гавана, где тренировались бойцы народной милиции. и артиллерийская школа. Все они в зеленых армейских беретах, права носить которые вы добились с таким трудом, а на шее ожерелья из раковин с острова Пинос. Это те, с кем тебя связывают общие воспоминания о первых мозолях и первых выстрелах, с зажмуренными глазами; те, кто не дрогнул, не сослался на болезнь и не был отчислен; те, кто остался в строю после многочисленных перемещений, повышений и назначений в другие школы и батальоны; те, кто твердо знал, что рано или поздно вам придется столкнуться с этими янки, и ни в коем случае не хотел остаться в стороне. Потом вы долго обсуждали приказ, курили, и Тони рассказывал, как слушал по радио выступление Кеннеди. «И он еще не кончил говорить, а я, ребята, уже увязывал вещевой мешок, потому как сразу смекнул, чем это пахнет. Оказывается, они засекли у нас ракетные установки, уж не знаю где, и расценивают их как прямую угрозу миру и безопасности всего континента». Тони скорчил насмешливую гримасу, но вы-то знали, что он не шутит, говоря о «карантине», патрулировании, прямом нападении и других мерах, в которых он сам не очень разбирался. «Одно могу сказать, ребята, это война, в которой погибнет весь мир».

Да, это война, думаешь ты, нависшая опасность внезапно становится осязаемой; настойчивые слухи последних дней оборачиваются грозной действительностью. Это война, которая начинается с того, что властно вмешивается в естественный ход твоей жизни, прерывая его на середине, как фильм, от которого в памяти остается лишь последний застывший кадр незавершенной сцены… Не состоялось ваше свидание с Эленой — в семь, на обычном месте, под фламбояном, который в эти дни выглядит поникшим и теряет свои шафранные цветки, словно не надеется устоять под напором осеннего ветра. Ты не успел еще раз увидеть, как нежно улыбается она тебе при встрече, как привычным движением поглаживает волосы, не успел ощутить быстрое прикосновение ее губ, тепло ее тела, уютно угнездившегося в твоих объятиях, — все это отодвинулось на немыслимое время, можно сказать, на тысячу лет, когда от вас останутся только пепел, безмолвие, тайны и легенды. Не состоялась твоя личная жизнь, словно растворившаяся в тумане, сквозь который вы сейчас едете, и существующая лишь как зыбкая возможность снова стать прежним Давидом, каким ты был еще месяц назад, когда решил, что пора уже познакомить Элену с дядей Хорхе, единственным родственником, оставшимся у тебя на этом берегу. И как-то раз вы зашли к нему, чтобы рассказать о ваших планах на будущее, о ваших мечтах — без них человеку не прожить — и поговорить на такую щекотливую тему, как счастье, которое, конечно же, субъективно и противоречиво, но тем не менее достижимо и может быть прочным — все ведь в ваших руках, как ты тогда уверял.