Йото Крыстев - Зерна гранита

«Доктор» Гонсалес пытался его допрашивать, но Че молчал.

— О чем же вы думаете? — спросил его враг.

— Я думаю о бессмертии революции».

Это были его последние слова. Я убежден, что и Мартинес ответил бы точно так же. Он жил будущим всей Америки. Много раз по разным поводам он повторял мне мысль Хосе Марти:

«Я сын Америки, ей я должен за все. Америка моя родина, ее развитию, обновлению и укреплению я посвящаю свою жизнь. Не для нежных уст горькая чаша. И гадюке не ужалить грудь храбреца».

— Убили его, — промолвил, будто вернувшись из забытья, Леонель, — когда он больше всего необходим революции.

По его лицу скатились две слезинки. Он встал и начал медленно ходить по комнате, делая широкие шаги. Похоже было, что ему не хватало сил преодолеть муку, которая сжимала его сердце.

— 19 июля, когда наше сандинистское знамя поднялось над всей страной, он вызвал меня к себе. Хотел что-то сказать, но медлил. Впервые я видел его смущенным, даже каким-то неловким. «Жду ваших указаний!» — напомнил я ему о себе. Он выпрямился и, глядя в разбитое окошко, тихо начал: «У меня к тебе просьба. Почти пять лет я не видел сына, который остался со своей матерью. Ты можешь сходить и узнать, жив ли он?» Я немедленно отправился по адресу, который Мартинес написал на маленьком листочке. Так я оказался в квартале Ласколино. Здесь жила буржуазия. Напрасно я стучал кулаком в запертые двери. Никто не открывал. Но я решил не возвращаться без ответа и сел, готовый дожидаться хоть до рассвета. И не ошибся. На рассвете двери открылись, показалась маленькая старая женщина. Увидев меня, она испугалась и выронила ведро с мусором. Я спросил ее о ребенке. «Месяц назад вся семья уехала в Нью-Йорк. А я их домработница, — ответила она и пошла. Обернувшись, спросила: — Жив ли Мартинес?» — «Жив. Хотел увидеть своего сына». — «Скажи ему, что сын будет таким же, как он. Я ему часто рассказывала, какой у него отец». Докладывать об этом Мартинесу я не стал. И он меня не вызывал. Встретив меня через неделю, кивнул приветственно и тихо поблагодарил…

— А где он убит? — спросил я Леонеля.

— Около дома, у аллеи с цветами…

Мы снова замолчали. И снова мне вспомнилась последняя встреча, последний разговор.

Эх, брат Мартинес, мы никогда больше не встретимся! А как ты хотел приехать в мою Болгарию!

КАТАЛИНА сегодня молчалива. Мысли одолевают ее. Молчу и я. Смотрю в окно. Слева и справа кукурузные поля. Кое-где кукуруза уже созрела и ждет уборки, в других местах початки только начинают набирать силу. Здесь обычно в сезон снимают по два-три урожая. Мимо нас проносится еще одна машина, и я задумываюсь об этом непрерывном беге и его неподкупном судье — времени. Недавно один мой никарагуанский друг говорил, что время в их стране до революции сидело на якоре долгие десятилетия. С якоря его снял революционный прилив. А сейчас подул и попутный ветер, вот поэтому все и спешат.

Каталина посмотрела на меня и указала на горы слева от дороги.

— В этих местах я воевала. Мои боевые товарищи остались здесь навсегда. О них я сейчас думаю. Очень часто, когда я ищу ответы на трудные вопросы, я советуюсь с ними, А это значит, что они живут во мне.

— Кажется ли тебе сейчас пройденный путь, когда ты смотришь на него с высоты достигнутого, страшным?

— Нет! — твердо ответила Каталина. — Если бы пришлось, я снова прошла бы его. Ведь наше счастье в борьбе. А мы делаем все во имя счастья.

И сейчас не могу объяснить себе, откуда у этой нежной женщины столько мужества.

— В вашей борьбе кто был самым смелым? — продолжал я спрашивать.

Каталина усмехнулась и без колебания ответила:

— Народ. Та вулканическая сила, которую в США до сих пор еще не могут понять. Я не поэтесса, не могу думать образно, но силу народа всегда воспринимала как тропический дождь, который приходит, чтобы унести накопившуюся грязь, промыть глаза и совесть земли. Думаю, что наш народ заслуживает того, чтобы ему поставили памятник, который по своей значимости был бы больше вулкана Момотомбо. Он того заслуживает.

Недавно в одной из бесед Карлос Нуньес, председатель Государственного совета, сказал мне, что памятник Свободы, может быть, будет воплощен в высоко поднятом народном мачете. Наверное, потому, что мачете по форме напоминает меч. В связи с этим я вспомнил, как однажды Евгения Викторовича Вучетича спросили: «Скажите, пожалуйста, почему вас так привлекают мечи? Может быть, по природе вы завоеватель?» Ответ Вучетича прозвучал как притча, которую он не случайно назвал «Три меча»: