Борис Земцов - Бутырский ангел. Тюрьма и воля

Не умел читать чужие мысли генеральный директор уважаемого в стране книжного издательства, не обратил он внимания и на мелькнувшую в лице своего гостя мимолётную решимость к кровопролитию. Потому и продолжал с той же самой вкрадчивой, как теперь уже был на сто процентов уверен Калинин, следаковской, интонацией:

— Ещё одна важная штука… Опять же она на успех нашего проекта сработает… Хорошо бы, если один из героев Вашего нового рассказа был представитель не титульной нации, а, так сказать, совсем наоборот… Вы же чувствуете, какие тенденции сейчас в обществе обороты набирают, тёмные силы головы поднимают… Важно, чтобы Вы своим рассказом и сборнику своему и вообще литературе современной новый тренд задали… Вы этим, точно, себе сразу имя заработаете… Потому один из героев Вашего рассказа…

Очень хотел Михаил Григорьевич многозначительную паузу в своей речи обозначить. Не успел. Потому как у его собеседника разжалась в этот миг железная пятерня на горле, и произнёс он осипшим, точно с великой стужи голосом:

— Евреем должен быть…

Возможно, и не утвердительным, но уж точно не вопросительным, тоном произнёс.

— Замечательно… Очень хорошо, что мы с Вами так быстро друг друга понимать начали… Ведь этот Ваш рассказ в сборнике первым и самым главным будет… Пусть он и все главные тенденции в нынешнем обществе отразит… А у нас, сами понимаете, антисемиты распоясались… Тут ещё нюанс… Мы уже, вроде как решили, у нас в этом рассказе в центре повествования любящая и страдающая от косности и жестокости окружающих пара — зек и представитель администрации… Думаю, Вы не против будете, если евреем именно зек будет… Тут опять момент социальный присутствует… Ведь евреев страдающих, подчас не за что, по беспределу, как у вас говорят, среди посаженных хватает… В то же время в администрации, и лагерной и тюремной, людей этой национальности вовсе нет… Не принято им там служить… Так ведь?

Похоже, Михаила Григорьевича даже не интересовало, что может ответить Калинин на последний вопрос. Главное, что сейчас он имел прекрасную возможность выражать собственное мнение. Этим с упоением и занимался. Уже совершенно ясно было, что опять не говорил он, а пел. Для большего удобства и голову назад закинул:

— Тот же Александр Исаевич в своём «Архипелаге…» слишком увлёкся национальность лагерной администрации фиксировать… С тех пор и повелось стереотипами мыслить, считать, будто всегда у нас в лагерях евреи заправляли… Это же неправильно… Вот мы с Вами и сломаем ещё один расхожий стереотип, освободим общество от очередного заблуждения… Мы же благое дело сделаем… Нам это обязательно зачтётся… Обязательно…

Взгляд Калинина по-прежнему упирался в красный телефон на столе у генерального директора. Только желание использовать эту штуку в качестве ударного орудия куда-то в сторону ушло и место уступило… смертельной скуке. Уже почти уверен был Сергей Дмитриевич, что очень давно знаком с этим самым генеральным директором, много раз и по много часов слушал его жестяные речи, и что заведомо знает, о чём и после чего он скажет. Точнее споёт или прошаманит, отстукивая ритм неведомого обряда кончиками пальцев по краешку стола.

Потом концентрация этой, и без того смертельной, скуки ещё увеличилась. Настолько увеличилась, что все звуки издаваемые Михаилом Григорьевичем, в единую монотонную массу слепились. Тут уже никакой песней и не пахло. Да и на речь человеческую это мало походило. Сплошной гул. Без разбивки на слова и предложения. Совсем как в лагерных черновиках рассказов Калинина. Правда, в черновиках в текст всмотреться можно было, и хотя бы что-то разобрать, а в монолог генерального директора и вслушиваться бесполезно было — сплошное «ум-ум-ум-ум». Что-то похожее в раннем детстве случалось, когда маленький Серёжа Калинин то очень плотно уши зажимал, то резко отпускал, то снова зажимал. Вот тогда все внешние звуки в такое же «ум-ум-ум-ум» и превращались. Только тогда подобная трансформация веселила, сейчас же от неё веяло тоской и безнадёгой.

Теперь уже и недавняя, такая свежая и такая дерзкая, идея шарахнуть генерального директора телефоном по башке совсем нелепой Николаю Дмитриевичу представилась. И дело даже не в гарантированной перспективе получения реального срока. Какая-то совсем другая причина за все этим пряталась. А какая, Калинин не знал и думать на эту тему не хотел вовсе.

Конечно, полагалось бы встать да уйти. Памятуя недавний опыт, важно было бы ещё и флешку с рукописью забрать, только как-то не получалось с этим. Чисто физически не получалось, потому что ноги налились неподъёмной тяжестью, и спина в спинку стула вклеилась намертво. Вроде бы что-то в этой ситуации и сказать полагалось, вроде бы и язык во рту ворочался, но была уверенность, что для издания любого, даже самого простого звука сейчас потребуется неимоверная сила, которой у Сергея Дмитриевича не было, и взять которую было неоткуда.