Юрий Вяземский - Бесов нос. Волки Одина [litres]

– Да пошел ты! – выкрикнула женщина, нагибаясь за шарфом: – Все ты, блин, врешь! Пошел ты знаешь куда!

– От нас вам точно надо сейчас же уйти. Вам уже второй человек об этом говорит, – твердо заявил Федор Федорович, переходя на «вы» с юношей.

Тут Виолетта спросила – вроде насмешливо, однако с живым любопытством во взгляде:

– А мне вы что… посоветуете?

На нее юноша взглянул и сказал:

– В вас меньше лукавства. Вы любите мужа, и он вас любит. Если хотите ребенка, продайте одну из ваших машин и отдайте деньги бедным или больным детям. Вспомните, что Он говорил…

– Ну все, парень! – прервал его Федор Федорович. – Окончена проповедь! Уходи подобру-поздорову! Слышишь меня?

Юноша и на него посмотрел.

– Слышу. Со своим сыном вы так же нехорошо говорите. Кажется вам, что вы во всем правы, и его не желаете слышать. Так вы не поймете друг друга.

Удивление и досада разом вспыхнули на лице Федора Федоровича. Такое бывает у нервных людей, когда они неожиданно и больно ударят, ну, например, локоть.

Кирилл Константинович вдруг что-то занимательное увидел на другом берегу реки и даже выступил из очереди на несколько шагов.

– Нет, он долго будет хамить?! Здесь вообще есть мужчины?! – выкрикнула Инна и посмотрела на Федора Федоровича.

Лицо у того сначала перестало быть зло-удивленным, затем стало сурово-торжественным и наконец печально-смиренным. С этим выражением на лице Федор Федорович грустно признался:

– В отличие от него, я человек православный и к милосердной святыне стою. И применять насилие к кому бы то ни было, даже к такому…

Вдруг сзади из очереди выдвинулся незнакомый человек и весело предложил:

– А можно я выкину этого жиденка?

Человек этот был среднего роста, широкоплечий и широкоскулый. На нем были черная вязаная шапка, черная теплая куртка с какими-то погонами, черные штаны и высокие ботинки на шнурках, тоже черные. Судя по всему, он давно прислушивался к разговору.

– С ними разговаривать бесполезно, – радостно продолжал широкоскулый. – Они слов не понимают. А если их вовремя не вышвырнуть, они везде будут гадить.

С этими словами широкоскулый стал надвигаться на юношу. Он, как показалось Николаю Николаевичу, наверняка ожидал, что юноша испугается и сам выйдет из очереди. Но тот будто не понял угрозы.

– Я ж говорю: слов не понимают! – уже не радостно, а зло процедил широкоскулый и схватил юношу за руку.

– Не смейте! Не смей его трогать! Отпусти ему руку! – раздался вдруг высокий и сильный голос.

Николай Николаевич не сразу понял, чей это голос, пока не увидел, что кричит мальчишка, Дарьин сынок, о котором давно забыли.

– Пацана уберите, – деловито скомандовал широкоскулый. Но все остолбенели и смотрели только на мальчугана.

А мальчик принялся бить сжатыми кулачками широкоскулого, поочередно то правой, то левой рукой, каждый удар сопровождая криком:

– Не смей его обижать! Отпусти! Кому говорю! Он добрый! А вы злые! Вы все злые! Пусти его!

Широкоскулый наконец удивился и руку юноши выпустил.

Тот, потирая запястье, сначала глянул на черного человека и ему объявил:

– Хорошо. Я уйду.

Затем наклонился к ребенку и произнес:

– Спасибо, что за меня заступился. Но нельзя бить людей. Даже если они неправы. Две вещи тебе запрещаю: заикаться и бить людей.

Потом, ни на кого не глядя, будто припомнил и повторил:

– Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит.

Следом за этим обвел синим взглядом всех, с кем до этого разговаривал, и попросил:

– Простите меня, добрые люди.

И не назад вернулся, туда, где стоял до этого, а вышел из очереди и пошел прочь от набережной и от реки.

Последним человеком, на котором остановился его взгляд, была та молодая и бедно одетая женщина, которая стояла вместе со всеми, но в разговоре не участвовала, и имени ее не узнали.

Примерно через минуту после того, как ушел юноша, женщина эта выбежала следом за ним.

Она пыталась догнать его, двигаясь сначала по переулку, потом по Остоженке в сторону Садового кольца. Она убыстряла шаг, но расстояние между нею и юношей возрастало.

Она совсем потеряла его из виду неподалеку от старого институтского здания.

Перед тем зданием – сквер, в нем стоят несколько скамеек. На одной из них, склонив голову, сидел сгорбленный седовласый мужчина, очень старый. На других скамейках никто не сидел; сквер был пустынным.

– Ради бога простите меня! – воскликнула женщина, подходя к старику. – Вы случайно не видели юношу? Курчавого. Без шапки.