Акош Кертес - Стеклянная клетка

От этой великодушной снисходительности, юношески неуязвимой щедрости Густав Виг почувствовал себя совсем дряхлым, никому не нужным стариком, впав в настроение куда более скверное, чем если б этот ладно скроенный юнец просто его поколотил. Поднявшись на набережную, он присел на чугунную тумбу, обсушил ноги, оделся и остался недвижно сидеть на горячем железе, чувствительно припекавшем ему задницу, подумывая почему-то о Дёрде Доже [23] Дожа, Дёрдь — предводитель венгерской крестьянской войны XVI в., «мужичий король», которого феодалы сожгли на раскаленном железном «троне». : «Тоже, наверно, не сладко пришлось бедняге…» Дул иссушающе знойный ветер, мостовая, будто плавясь, сверкала на солнце, в глотке у Вига совершенно пересохло, в висках ломило и сердце так защемило от одиночества, все показалось таким бесцельным — и мысли, и стремления, и поступки, — что он взглянул на часы, тяготясь ничегонеделаньем больше, чем ожиданием обеденного перерыва в мастерской.

Жена между тем пустилась в обратный путь, соображая в страхе: «Господи, кажется, опаздываю» — и убыстряя по мере возможности шаг, хотя возможности этой спешка как раз не давала: вспотеешь — новое платье попортишь, да и новенькие, неразношенные туфли жали, немедля, конечно же, купленные по совету Юли и сразу, понятно, надетые вместо старых, уложенных в коробку. В переполненный трамвай она не решилась сесть; белые туфли — обувь маркая, наступит какой-нибудь неуклюжий слон — и конец, и платье в давке изомнется, лучше пешком пройти остановку, может, повезет и следующий нагонит посвободней. Времени на эту сплетницу Юли ушло уйма; вдобавок, причесав, она, чертовка, тотчас взялась за лицо: разделала по всем правилам косметики, форменным образом накачав предварительно Магдольну пивом — еще целый бокал заставив выпить, отчего ее совсем развезло и сил не стало сопротивляться; Юли же сбила какой-то гоголь-моголь из яйца и обмазала ей физиономию и, пока лежала эта яичная маска, смеяться не разрешалось, сама, однако, несла без устали такую околесицу, удержаться невозможно, в животе даже заболело от тщетных усилий; повыдергала там и сям щипчиками волоски, поковыряла иголкой поры, от угрей очистить, потом, отмассировав (что Магдольну приятно освежило), обработала кожу всякими кремами, притираниями да протирками — такие пошли ароматы (не сказать, неприятные, но, как еще Густи к этому отнесется, бог его знает…), даже глаза удлинила, подрисовав тушью, но в зеркало уже и глянуть было некогда, пора бежать, чтобы поспеть в обувной магазин. Нет, что ни говори, улыбнулась Магдольна, в ней что-то есть, в этой «шлюхе отпетой», мастерица на все руки; не только портниха отличная, но и куаферша прирожденная, и в косметике толк знает (и все — чистейшее хобби, все для собственного удовольствия, не взяла ни филлера, а в парикмахерской форинтов бы в шестьдесят влетело, это уж факт), и тут ее осенило: да ведь сама Юлина настырность, которая ее до сих пор так сердила, крикливая эта развязность тоже от доброжелательности, от стремления помочь, и Магдольна дала себе слово встречаться с ней почаще, пусть Густи там что хочет, насчет Юли лучше бы молчал, у самого рыльце в пушку, попробуй он только поворчать, уж она ему выдаст.

Как ни поторапливала себя Магдольна, а перед дамской конфекцией задержалась — успела-таки Юли заронить ей в душу сомнение, а тот ли ей нужен бюстгальтер, того ли фасона, и, шаря глазами по витрине, вдруг оцепенела: совершенно другая женщина смотрела на нее, отражаясь в стекле и повторяя каждое ее движение, красивая и молодая; странное чувство ее охватило, словно бы это она и в то же время не она («раздвоение личности», как про одну их сослуживицу говорили, которая год назад заболела психическим расстройством), — довольно-таки жуткое чувство, длившееся целое долгое мгновение, пока не вернулась волнующая уверенность: конечно же, это она, и даже краска бросилась от радости в лицо. Нет, эта Юли — настоящая волшебница и будет теперь лучшей ее подругой, кто бы там что ни плел. Она глядела на себя и не могла оторваться: на фоне толпы и уличного движения фигура смотрелась еще лучше, чем в зеркале; повернулась боком, отошла, чтобы и в туфлях себя увидеть, приподняла ногу — и тут приятный незнакомый мужской голос с шутливо-убежденным задором произнес у нее за спиной: «Хороша! Нет, ей-богу, хороша!» Магдольна обернулась с негодованием, оказавшись лицом к лицу с высоким, недурной наружности молодым человеком лет двадцати пяти, не больше, в узких брюках и трикотажной рубашке в обтяжку, открывавшей крепкие, мускулистые руки, с пачкой газет под мышкой. Магдольна ужасно разволновалась (и опять к черту послала эту Юли, которая и ее на свой лад умудрилась перекроить, — до сих пор к ней еще не вязались на улице), но этот вроде бы не из таких, лицо вполне интеллигентное, на студента похож. Так или иначе, она круто повернулась и, сгорая от стыда, устремилась с опущенной головой прочь со всей быстротой, с какой позволяли новые туфли. Молодой человек — за ней. Сердце у Магдольны бешено колотилось. «Кошмар, ни одного полицейского нигде», — вертелось в голове, а юноша все повторял, не вкрадчиво, но и не нагло, обычным, нормальным тоном: «Ей-богу, хороши, просто хороши, серьезно! А как вы очаровательно отражение свое рассматривали, даже не представляете! Обожаю женщин, которые в витрины глядятся!» И, перемежая комплименты восклицаниями: «„Эшти хирлап“ [24] «Эшти хирлап» — вечерняя газета. ! Кому „Эшти хирлап“?», приотставая, когда кто-нибудь брал газету, нагонял опять. «Не хотите купить „Эшти хирлап“?» — предложил он и ей. — Говорят, у красивых женщин легкая рука, разве не слышали?» И все в том же роде, не нахальничая, а слегка подшучивая. «Ой, как вы покраснели, блондиночка!» — сообщил он, засмеявшись. Магдольна еще пуще раскраснелась и ускорила шаг. Они уже почти поравнялись с остановкой, как вдруг юноша схватил ее за руку, притянув к себе; Магдольна чуть не взвизгнула, но голос ей не повиновался (да и что, собственно, такого, не съели же, за руку просто взяли…); она почувствовала тепло его ладони, его сильную и цепкую, но мягкую, бережную хватку — и газета скользнула ей в сумку: «Вам на память, вы так прелестно краснеете». И уже убежал, а она, только что не разинув рот, смотрела вслед, и долго в ушах ее еще звучало: «„Эшти хирлап“, кому „Эшти хирлап“…»