Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

— «В особенности пегий иноходец со вс», — с выражением прочел Роджер, выходя из дома в галерею с записной книжкой в руках. — Нет, это невозможно, я ничего из этого не выжму. Что это за пегий иноходец? Почему он в особенности?.. Бедные мои записи. «Затем ее прокрывают один раз маслом из льняного семени и приготовляют в горшке». Дальше снова пятно. «Человеку приделывают журавлиные ноги», замечательно; «на тонкую нить подвешивают» — не разобрать, что подвешивают — «а делается это четырьмя способами». Проклятье. Добрый вечер, викарий, что нового?..

— Я шел в библиотеку, — сказал викарий, — дописать проповедь на погребение и остановился возле картины. Удивительно, сколько в ее сюжете сходства с нынешними обстоятельствами. Что вы о ней думаете?

— Ночью будет гроза, — сказал Роджер, поглядев на картину. — Это я могу утверждать с уверенностью. А кто ее автор? Конечно, мне говорили, но я забыл.

— Доминик Клотар, — сказал викарий. — Французский художник, начало восемнадцатого века. Весьма плодовитый художник, но «Прерванный праздник» его прославил и свои последние годы, когда дарование, по выражению какого-то остроумца, покидало его вместе с зубами, он провел, продавая бесчисленные копии известной работы. Это одна из них, и не лучшая. А вы чем занимаетесь?

— Пишу статью об Эмилии, — сказал Роджер. — Вроде некролога, но не то чтобы некролог. Хотелось затронуть в ней некоторые общие вопросы.

— Вы рассчитываете ее опубликовать? — спросил викарий с некоторым сомнением.

— Может быть, в «Ежемесячном развлечении», — сказал Роджер, — а может, где-нибудь еще. Есть много изданий, неравнодушных к вопросам искусства, и в некоторых я желанный гость. Куда ни пишешь, везде можно вставить фразу «Констебл никогда не позволил бы себе подобного»; главное — помнить, в каких изданиях это похвала, а в каких порицание. Вы не могли бы взглянуть на то, что я набросал? Ваше мнение будет для меня драгоценно.

Викарий надел очки.

— Тут наверху нарисована рыба в цветах, — сказал он. — Кажется, это карп.

— Я еще не придумал начало, — пояснил Роджер. — Рассчитывал, что в библиотеке на меня снизойдет кроткое вдохновение сочинителей некрологов, но оно не снизошло. Представьте себе самое трогательное, самое плавное из всех вступлений, какие только бывают, и вообразите, что оно уже там, вместо плотвы. Кстати, это плотва.

— «Беспокойство, неразрывно связанное с ее художническим даром, — прочел викарий, — и контрастирующее с глубокой, придонной безмятежностью того круга сельских событий, в котором замкнулась ее жизнь и предметы ее вдохновения», гм, ну ладно. «Главное для нее во всем — это настроение: оно как луч солнца, внезапно преображающий обыденные вещи — мельницу, флюгер, человека в дверях; как артист, в знакомом монологе ставящий ударение на слове, которого мы привыкли не замечать; но она вынуждена облекать эти настроения телесной очевидностью, чтобы другие могли разделить их». Это очень мило, мистер Хоуден, но я боюсь, что очевидное несоответствие между пышностью ваших выражений и скромностью того, что осталось после бедной Эмилии, произведет не совсем тот эффект, на который вы рассчитываете.

— Сейчас уже не пишут «оплачем в ней погибшие надежды» и тому подобное, — пояснил Роджер. — Приходится выражать эту мысль другими способами.

— «Эта горячая даль летнего полдня, с пышными, вянущими венками из случайных трав, эти фантастические грабли, прислоненные…» Кажется, я не понимаю.

— У нее есть картина с граблями, — пояснил Роджер. — Эдвардс дал ей пару штук; она обещала, что не сломает. Потом все натыкались на них в самых неожиданных местах. Очень трогательное полотно.

— Пусть так, — пробормотал викарий и продолжил читать. — «Мне вспоминается легенда об одном итальянском художнике, которому предстояло украсить кладбищенскую стену историями о долготерпеливом Иове. Он заметил, что та сторона стены, где он должен был работать, обращена к морю, а потому всегда влажна и точится солью, приносимой морскими ветрами, и предвидел, что из-за этого его краски в скором времени поблекнут и истребятся. Поскольку все, что он мог противопоставить морю, были его предусмотрительность и искусство, он делал грунт из известки и толченого кирпича всюду, где собирался писать фрески, дабы сохранить свою работу в первоначальной свежести. Видевшие его работу по прошествии долгого времени, когда к былым утратам Иова примешались те, в которых нет утешения, — и еще большего времени, когда свет окончательно померк и на стене не уцелел никто, чтобы возвестить о нем, — видевшие это могли бы задуматься о разнообразии и недостаточности тех усилий, которые мы вкладываем в борьбу с забвением, равно как и о невозможности различить, где именно внушения неразборчивого тщеславия граничат с неистребимой и благородной жаждой бессмертия». Это хорошо сказано, очень хорошо, но не очень понятно, из чего вытекает.