Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

— Там есть подземный ход, я уверен, — сказал Роджер. — Он выходит прямо на поле битвы при Бэкинфорде. Когда йоркский шериф…

— Ради Бога!.. — возопил мистер Годфри.

— Покойный сэр Джон прозвал миссис Хислоп Дамой башни, — продолжала Джейн, — а еще Стрелком во тьме, потому что у нее аллергия на куриные яйца и большую часть того, что она готовит, она не может попробовать. Все знают об этих прозвищах, и миссис Хислоп о них знает, но считает, что они представляют собственность сэра Джона и что с тех пор, как он умер, никому нельзя ее так называть, так что мы стараемся следить за собой, хотя постоянно…

— Есть вещи, от которых не убережешься, — заметил Роджер.

— Вы говорили о черном человеке, — напомнил инспектор.

— Да, простите. Дело в том, что вчера миссис Хислоп успела пересказать каждому все то, что она рассказывала вам, и как она застала Энни около дома с каким-то человеком, одетым в черное, и как Энни говорила ему: «Это насчет старых хозяев», а потом утверждала, что ничего такого не было и что миссис Хислоп это послышалось. Кто этот человек в черном? Что Энни хотела ему рассказать насчет сэра Джона и тети Хелен? Может быть, это имеет какое-то отношение к делу?

— Джейн, — сказал Роджер, — ты же не думаешь учить инспектора, что и как ему делать. Один итальянский художник писал в каком-то монастыре не помню что, и оно у него вышло наилучшим образом, вплоть до последних мелочей, такой уж он был добросовестный человек; а потом наступил праздник, и монахи сняли покрывало с росписи, думая, что ему незачем что-то еще подправлять. Когда художник узнал, то расстроился хуже некуда и, разгневавшись на монахов из-за их непочтительности, взял молоток и снес все росписи, начиная от главных персонажей и заканчивая мелкими подробностями, и так основательно прошелся по всей своей истории, что от этого вот, чего я не помню, ничего не осталось. Монахи, конечно, раскаялись, но было поздно, он ни за какие деньги не соглашался взяться за это заново и только на выходе, у самой двери, написал им виноградарей, подвязывающих сухие ветки вместе с какими-то чудовищами, так что монахи не знали, сохранить ли им эту фреску ради прекрасной работы или сбить ее из-за чудовищ, которые смущали народ. Не надо отвлекать людей, когда они занимаются любимым делом.

— Да, конечно, — сказала Джейн. — Я ничего такого не имела в виду.

— По-моему, — сказал мистер Годфри, — сейчас все здесь смотрят друг на друга и думают об одном и том же.

— Инспектор, — громко сказала мисс Робертсон, — я знаю, что мы сделаем. Я предлагаю каждому, кто здесь есть, сказать, что он не убивал Эмилию. Мы сбережем вам время. Я уверена, что никто не солжет.

— Да-да, — саркастически произнес мистер Годфри.

— Мистер Хоуден, вы не могли бы…

— Почему я? — недоуменно спросил Роджер. — Впрочем, если вы настаиваете… Я не убивал Эмилию.

— Большое спасибо, мистер Хоуден, — с необыкновенной выразительностью произнесла мисс Робертсон. — Джейн, милая…

— Я ее не убивала, — серьезно сказала Джейн.

— Мистер Годфри, пожалуйста…

— Я бы обратил внимание присутствующих, — медленно сказал тот, — на формулировку нашей клятвы. Мисс Робертсон не предлагает тому, кто сделал это, признаться — в этом был бы хоть какой-то смысл. Она просит каждого сказать: «Я не убивал Эмилию». Легко заметить, что любой воспитанный убийца без затруднений выполнит эту просьбу и примет участие в спектакле, который, не утруждая ничьей искренности, позволяет каждому выставить в лучшем свете свою учтивость. Я отнюдь не думаю, что сформулировать клятву именно так мисс Робертсон побудило какое-то намерение, хотя сама она уклонилась ее произнести, — нет, я уверен, что одно лишь чудесное простодушие и женская небрежность причиной…

— Мистер Годфри, — произнесла мисс Робертсон с бледной улыбкой, — что вы такое говорите.

— Мистер Годфри, в самом деле, — сказала Джейн почти с негодованием.

— Мистер Годфри, вы позволите, — сказал инспектор и отвел его в сторону. — Насчет того попугая, что умер вместе с мисс Меррей.

— Танкреда? — с удивлением спросил мистер Годфри. — Он чем-то интересен?

— Немного. Это ведь был жако, да?

— Да, кажется.

— Давно он жил в доме?

— Лет пять. Сэр Джон подарил его жене, у него была склонность к таким… неожиданным подаркам.

— Они его любили?

— Думаю, да. Сэр Джон говаривал, что, если не ведешь дневника и не пользуешься чековой книжкой, единственное, что ежедневно напоминает тебе о твоих былых глупостях, — это попугай.