Доменико Старноне - Шутка [litres]

Я ненавидел нашу квартиру, ненавидел конструкцию дома, место, где он стоял, весь город. После смерти родителей я некоторое время занимал эту квартиру, потом уступил ее Бетте, когда она после долгого пребывания за границей вернулась в Неаполь. Я всегда любил свою дочь, но как-то рассеянно. Все мои привязанности сопровождались рассеянностью, и сейчас я страдаю от этого.

Карандаш изменил форму моей руки, стал ее продолжением. Штрих, которым я до сих пор пользовался для иллюстраций к Генри Джеймсу, получался у меня с трудом, он стал очень быстрым, настолько быстрым, что во время рисования рука, словно спохватившись, вдруг двигалась назад. В эти ночные часы у меня опять появилось ощущение, что мои пальцы двигаются сами по себе, – ощущение, впервые испытанное в детстве, когда я еще не знал об этой своей способности, а обнаружив ее у себя, почувствовал восторг и одновременно страх. Короче говоря, на минуту мне показалось, что рука вновь стала самостоятельной, как в двенадцать лет. Как если бы вся моя жизнь в искусстве – влияние времени, оставившего на мне свои отметины, выбранный мной способ вписаться в это время и найти свой путь – вдруг исчезла без следа. Я больше не умел рисовать так, как рисую сейчас. Или умел рисовать, но как раньше.

19 ноября. Внешность призрака – это плод гипотез Спенсера и сновидений Алисы. Две ярко выраженные индивидуальности вырабатывают в своем воображении некий виртуальный облик. Автор не рассказывает нам, каким образом второе «я» Брайдона появляется из indistinctness [1] Неясность ( англ .). – Прим. пер. . А вот мне придется это сделать. Я должен изобразить двойника именно в тот момент, когда он теряет сходство с Брайдоном и отделяется от него, становясь все более чуждым и непонятным. Нарисую двойников, которые выскакивают из тела Брайдона, все они выглядят по-разному, но ни один не похож на настоящего Брайдона.

В гостиной висит моя картина, которая выполнена в красном и синем цветах, в которую вмонтирован колокольчик – настоящий колокольчик, какой вешают на шею коровам. Мальчик несколько раз сильно ударил по язычку колокольчика, и я занервничал:

– Марио, так делать нельзя.

– А мама говорит, что можно.

– Пока я здесь, ты так делать не будешь.

– Хочешь позвонить?

– Нет.

– Папа говорит, если есть колокол, в него надо звонить.

– Но не в этот колокол, и в любом случае не сейчас.

Даже когда я осознаю собственную незначительность, мне кажется, что проявилась она не в моих работах, – которые были хороши, даже прекрасны или, по крайней мере, лучше, чем у многих других, а в легкости, с какой я приписал себе способность сделать то, чего никто никогда не делал.

Я перечитываю кульминационную сцену рассказа, переломный момент, когда герою наконец удается вытащить призрак из укрытия, и, разглядев его, он испытывает глубокое отвращение. Если простого неаполитанца вырвало, он говорит: я сблевал, а представитель мелкой буржуазии, желающий выражаться изящно, скажет: я все выдал обратно . С точки зрения искусства в этом словосочетании содержится дерзкий вызов и одновременно прописная истина, типа: ни один великий художник никогда не сможет во всех подробностях изобразить такое. Приступообразное извержение того, что у тебя в голове. Творческое усилие как рвотный спазм. Удачную попытку выдать обратно.

Нечто , за которым охотится Спенсер, – это иной вариант его живой плоти. Вначале она была свернута в рулон, затем ей поневоле пришлось развернуться, словно фотопленка, на которой уместилось невероятное количество кадров. Здесь, в Неаполе, еще в отрочестве во мне, словно бутоны, набухали многочисленные «я», они жаждали раскрыться, расцвести, используя для этого тысячи возможных вариантов города, потому что сама материя Неаполя изменчива, в нем может уместиться великое множество городов, лучше или даже хуже теперешнего. Но эти возможности были недолговечны, я отверг их. Или только думал, что отверг. Я точно знал, кем хочу стать – художником планетарного масштаба, и никем больше, одним из немногих, чьи имена не будут забыты, пока не погаснет солнце, а быть может, и дольше, на других обитаемых планетах, под другими благожелательными солнцами. Но мне это не удалось, и теперь давние варианты моего «я», ущербные клоны, созданные моим неудовлетворенным сознанием, проявляют неожиданную живучесть, словно черви под камнем, когда его поднимешь (по выражению Джеймса). Сегодня ночью, когда Марио, его склочные родители, мебель, весь дом спят, эти клоны на время успокоились, сплелись вместе и изогнулись дугой, образовав фигуру, напоминающую вопросительный знак. Этот образ мог бы пригодиться, но я должен искать еще и другие. Как изобразить множественность? Я хотел бы закрепиться в единственном варианте, а затем оттолкнуть свое «я», оставив только аксессуары, которые помогут мне стать другим.