Доменико Старноне - Шутка [litres]

У Марио лицо джокера.

Всю жизнь я пытался найти убедительные объяснения тому, что уделяю моему искусству слишком много времени. Вначале я хотел вырваться из Неаполя и покорить мир. Потом решил, что должен изобразить все ужасы этого мира, чтобы людям захотелось переделать его. И наконец, поставил перед собой задачу: разрушить существующие каноны и создать новые, экспериментировать, создавать теории, провозглашать нечто, направленное против чего-то. Меня завораживали великие цели, я боялся, что без них станет очевидна моя незначительность. Ада никогда не верила в мою миссию, или разве что в самом начале. Очень скоро она пришла к мысли, что на свете нет ничего, способного по-настоящему увлечь меня, что я прятался от жизни, боясь, что мой организм не выдержит ее и надорвется. «Твоя единственная великая цель, – сказала она однажды, – поворачивать голову не туда, куда нужно. Ты не рассеянный, ты изо всех сил стараешься быть рассеянным». Наверно, она всегда усматривала в моей рассеянности то, что Алиса Ставертон, друг Брайдона, называла «темным чужаком». Конечно, без всяких ассоциаций с «ниггером» или кем-то наподобие сегодняшнего чернокожего неаполитанца в поезде. Нет, ей виделся мой темный двойник, который пугал ее, некто сидящий во мраке из боязни выйти на свет, чужак, наглый по природе, не сознающий собственной агрессивности. Быть может, именно поэтому она потянулась к другим, казавшимся ей не такими темными и дававшими ей понять, что они не страдают рассеянностью и не будут обделять ее вниманием. А вот Алиса Ставертон ведет себя иначе. Она позволяет отчаявшемуся Брайдону положить голову ей на колени, она принимает его таким, как есть. Надо нарисовать ее (сейчас я как раз этим занимаюсь) в момент, когда она склоняется над Брайдоном, и «я», «вы», «он» сливаются в одном лице, прекрасном и ужасном, которое она пожирает взглядом, не вдаваясь в тонкости. Ко мне, насколько я помню, никто не проявлял подобного милосердия, возможно, такое случается только в мире снов. В реальности нельзя быть любимым.

Только сейчас, в старости, мне кажется приемлемой идея, которую я всегда яростно отвергал: сила красоты состоит в том, что у нее нет никакой мотивации – нет даже призрака мотивации, как пишет Генри Джеймс. Но сейчас слишком поздно, голова у меня уже не та, что прежде. Когда мы с зятем болтали о том о сем, я среди прочего сказал ему, что никогда не создавал картину, если не видел великой цели, ради которой стоило браться за кисть. А он мягко заметил: «Это правда, но если картины посредственные, то даже великая мотивация не сделает их великими». Такой он человек, его агрессивность всегда проявляется в вежливой форме. Однажды, когда он был в Милане, я зачем-то признался ему: «Думаю, я уже сделал все, что мог, возможно, пришло время остановиться». Саверио тут же согласился: «Да, верно, в определенном возрасте надо остановиться». Это задело меня, я сказал: «И все же то, что я сделал, получило высокую оценку, а в будущем, надеюсь, будет цениться еще выше». – «Да, конечно, – ответил он. – Ты не Бурри и не Фонтана, но тем не менее». Я хотел возразить: «Что ты сказал, ты понятия не имеешь, о чем говоришь, при чем тут Бурри, при чем тут Фонтана?» Но сдержался и невозмутимо продолжал разговор. На самом деле я мечтал добиться гораздо большего, чем Бурри и Фонтана, хотя никто бы об этом не догадался, а уж тем более Саверио. Непомерное честолюбие всегда таится, стесняется самого себя. Но иерархия, которую устанавливает мир, кажется ему необъяснимой, оно хочет столь многого, что не может подчинить себя какому-либо образцу, какой-либо общности вкусов и, даже любуясь шедевром, любуется лишь затем, чтобы превзойти его. Да, во всяком великом честолюбии заложен его будущий крах. И происходит этот крах из-за непомерности честолюбия, а не потому, что оно ставит перед собой слишком мелкие цели.

Дом – огромная высохшая скорлупа, комнаты в нем пусты. В этом рассказе речь идет об абсолютной пустоте. Когда нечто, за которым охотится Брайдон, из чисто умозрительного факта превращается в явление, физически воспринимаемый образ, помещенный в физически локализуемое пространство – дом на углу некой стрит и некой авеню, Спенсер испытывает ужас, подозревает, что призрак прячется за дверью, почему-то закрытой, хотя она должна быть открыта, и, чтобы избежать встречи с ним, открывает окно на пятом этаже и готовится спрыгнуть вниз. Все чаще и чаще единственный путь спасения от самого себя – это путь в бездну.