Доменико Старноне - Шутка [litres]

– Этот рисунок темный, он тебе нравится?

– Они все мне нравятся.

– Неправда. Ты сказал, что они слишком светлые.

– Я пошутил. Ты сказал, что у меня рисунки слишком темные, а я сказал, что у тебя они слишком светлые.

– А я не понял, что это была шутка.

– Бывает, что чего-то не понимаешь.

– Но я буду рисовать так же хорошо, как ты?

– Лучше не надо.

– Значит, мои рисунки тебе не нравятся?

– Очень нравятся. Это рисунки ребенка, а рисунки детей всегда красивые.

– Воспитательница говорит, что мои рисунки самые лучшие.

– Воспитательница мало знает или вообще ничего не знает, и о многом судит неправильно.

– Неправда, – сказал он и ударил меня ногой монстра, слегка, чтобы я почувствовал категоричность этого отрицания.

– Ай! – вскрикнул я, притворившись, что мне больно, и щелкнул его двумя пальцами по плечу.

Он улыбнулся и, кажется, был доволен. Воскликнул: «Шутка!» – и хлопнул меня по ноге, на этот раз сильнее. Затем начал смеяться, повторяя: «Шутка! Шутка! Шутка!» – и каждый раз ударяя меня своей зверюгой, все сильнее и сильнее, все чаще и чаще. Потом стал кричать: «Умри, умри», а я пытался отражать его удары, уже ставшие болезненными. Но он бил меня и по тыльной стороне ладони, которой я заслонялся от него; в какой-то момент я почувствовал, что рога монстра оцарапали меня, и, когда он собрался ударить меня опять, схватил его за руку:

– Хватит, ты мне делаешь больно.

Тихо, примирительным тоном он произнес:

– Шутка.

– Это уже не шутка, посмотри на мою руку.

И я показал ему длинную царапину на тыльной стороне ладони. Он взглянул на капельки крови и вместо оправдания пробормотал: «Ты никогда не хочешь играть». У него вдруг задрожал подбородок, и, стараясь унять эту дрожь, он добавил:

– Я поцелую тебя в ранку, и все пройдет.

Я побоялся, что он сейчас заплачет, и позволил ему поцеловать царапину, но затем ощутил еще боль в ноге и в ягодице.

– Прошло?

– Прошло, но ты никогда больше так не делай. Знаешь, где у вас тут антисептик?

Конечно же он знал. Я пошел за ним в ванную, и он показал мне, где стоит флакончик с антисептиком.

– Сможешь открыть флакон? – спросил он.

– Да, я знаю, как он открывается.

– А я нет.

– А ты попробуй разок, может, получится.

Я выставил его из ванной и закрыл дверь. Осмотрел ногу и ягодицу, там тоже были маленькие ранки, я их продезинфицировал. В старости я стал бояться даже ничтожных царапин, мне представлялось, что в них может попасть инфекция, что у меня начнется сепсис, что я попаду в реанимацию. Думаю, это не был страх смерти, а просто боязнь дискомфорта, нарушения привычного образа жизни. Или ужас при мысли о длительном умирании. Я предпочел бы уйти быстро, в один миг, просто перестать дышать.

– Ты в коридоре?

– Да.

– Не уходи.

– Да.

Он явно волновался, думал, будто совершил нечто непоправимое; поняв это, я пожалел, что был недостаточно терпелив. Когда я вышел из ванной, то сказал ему:

– Сейчас поедим, а потом поработаем вместе.

– Будем рисовать?

– Да.

– В одной и той же комнате?

– Конечно, в одной и той же, иначе как бы мы смогли работать вместе?

Во время обеда я старался держаться с ним как можно мягче. И он тоже не хотел ставить под угрозу наше будущее сотрудничество. Вместо того чтобы давать указания, как накрывать на стол, он позволил мне сделать это самостоятельно. А когда надо было разморозить еду, накануне приготовленную Салли, даже не стал читать лекцию о том, как пользоваться микроволновкой. Единственным, что он себе позволил, были осторожные расспросы о том, как и сколько мы с ним будем вместе работать – он тоже употребил это слово. Я ответил, что мы будем работать долго, очень долго, пока не стемнеет. И заверил его (он сам спросил об этом, делая стеснительные паузы между словами), что помимо его собственных красок он сможет – правда, совсем немножко – воспользоваться моими. Я понял, что эта игра в совместную работу очень привлекает его, что она ему гораздо интереснее, чем игра в лесенку или в лошадку, и начал опасаться, что сам загнал себя в западню. Но понадеялся, что рисование вдвоем надоест ему раньше, чем мне, до того, как я, при моих не очень крепких нервах, успею потерять терпение, забыв, что имею дело с четырехлетним ребенком.

Перед тем как устроиться работать в гостиной, мы зашли в его комнату за бумагой и красками. При этом Марио решил взять меня за руку, как если бы нам предстояло пройти не по коридору, а по темному лесу, полному опасностей, и он должен был проследить, чтобы я не потерялся. Я вспомнил, что оставил дверь на балкон открытой, и хотел закрыть ее, однако Марио позвал меня – я должен был помочь ему уложить его орудия труда в пакет. Когда мы наконец направились в гостиную, он опять взял меня за руку, и я понял истинный смысл этого жеста: удержать меня в атмосфере взаимного доверия, которая возникла между нами и казалась такой многообещающей.