Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

– В качестве звезды?

– Когда собака умирает, она превращается в звезду. Тебе ведь это известно!

– Я об этом никогда даже не слышал.

– Ты ничего не знаешь о жизни. Потому что твоя мать отдала тебя людям!

Макс, уязвленный, отвел взгляд в сторону. Я сделала ему больно. И мне стало от этого не по себе. Но я была слишком взволнована, чтобы извиняться. Мы оба замолчали, отошли друг от друга на два-три шага и встали в двух разных рядах. Некоторое время спустя он посмотрел на меня и очень тихо сказал:

– Я и в самом деле думаю, что мои сны – это воспоминания.

Именно потому, что он сказал это таким спокойным тоном, мои ноги начали дрожать.

– И если это в самом деле так, – продолжал Макс ласково, – то означать это может только одно.

Мои ноги задрожали еще сильнее.

– Мы с тобой…

Он подошел ко мне.

– Мы?

Мои ноги уже едва могли меня держать.

– Мы принадлежим друг другу.

Принадлежим друг другу. Зачем Макс это сказал? Я еще никогда никому по-настоящему не принадлежала. И никто не будет принадлежать мне. А тем более Макс. Я была Раной с мусорной свалки, а он – псом, который хотел вернуться к людям. Поэтому я сказала:

– Все это – лишь сны. Не более того!

– Когда я вижу сны, в них все совсем по-другому. Мне снится, как хозяйка бросает мне мячики, и я ей их приношу. Или как почтальон дает мне пряники, которых хозяйка никогда бы мне не купила. И я, когда просыпаюсь, всегда осознаю, что это был всего лишь сон. И точно так же я теперь осознаю, что мои сны о том, как мы были в снегу и как мы были на пляже, не являются обычными снами.

– Я не знаю, что ты там себе воображаешь, – рассердилась я, – но у меня с тобой никаких детенышей не будет!

Я понятия не имела, действительно ли Макс этого хочет, и не могла себе этого даже представить. Раньше у меня возникало чувство, что он затеял какую-то гнусную игру с изувеченной самкой. Возможно, Макс был самым отъявленным лжецом среди всех нас. Он мне еще ничего не рассказал о том, почему он покинул свой дом. Возможно, не существует никакой девочки по имени Лилли, никакой хозяйки, никакого хозяина с поводком, и Макс – всего лишь чокнутый пес, который слоняется туда-сюда и развлекается тем, что терзает других собак разными россказнями.

– Я думаю не о детенышах…

В голосе Макса чувствовалась грусть, которая, однако, не смогла ослабить мой гнев. Я, наоборот, рассердилась еще больше, потому что даже такой чокнутый пес, как Макс, не мог себе вообразить, что я могу стать матерью его детенышей.

– Почему ты сейчас не в доме у тех людей? – спросила я. Мне хотелось разоблачить его как лжеца. – И как ты вообще попал к нам на мусорную свалку?

Макс молчал.

– Что ты утаиваешь?

– У нас с тобой не будет детенышей, – очень печально сказал Макс.

– А я и не хочу иметь от тебя детенышей! – выпалила я ему. – И ни от кого другого!

Он смущенно потупил взор.

– Что случилось?

Он молчал.

– Да скажи же ты! Скажи!

– Я не могу… я не могу зачать детенышей.

– Что?

– После того как я пробыл три сезона в доме у тех людей, хозяйка привела меня к другой женщине, и та ткнула в меня какой-то иголкой. Я вскоре как бы заснул, но при этом не спал.

– Заснул, но при этом не спал?

– Глаза у меня были открыты, но мое тело стало таким уставшим, что не могло даже пошевелиться.

– У тебя был жар?

– Нет. Я был как в тумане. Как в тот момент, когда ты уже вот-вот заснешь. И когда я вырвался из этого тумана, самки уже никогда не пахли для меня так, как раньше.

Макс отошел от меня в сторону. Он явно стыдился. Точно так же, как я стыдилась своей раны.

И мне стало его жаль. Очень сильно жаль. Мой гнев тут же бесследно улетучился.

– Ты в этом уверен?.. – осторожно спросила я.

– Я ведь знаю, что я чувствую, когда что-то нюхаю, – ответил он и пошел прочь от меня вверх по склону.

Нет, Макс вовсе не был чокнутым. Ни один чокнутый не смог бы выдумать ничего подобного.

Я пошла вслед за ним, но успела сделать лишь пару шагов, когда он вдруг сказал:

– Нет.

Я остановилась.

– Ты ведь не хочешь быть рядом со мной.

– Почему ты думаешь, что я не хочу быть рядом с тобой?

– Я ведь калека.

– Никакой ты не калека, – возразила я, хотя именно это слово несколько мгновений назад пришло мне на ум. Я, получается, врала ему.

– Для людей я не калека. А вот в глазах собак-самок – калека.

– Я – собака-самка. И для меня ты никакой не калека, – снова соврала я.

– Правда? – спросил он, поворачиваясь ко мне.