Лиз Тренау - В любви и на войне [litres]

Она знала, что смерть Генриха сильно потрясла Отто. Но, по крайней мере, мальчика утешала мысль, что старший брат погиб героем, защищая великую немецкую республику. Однако то, что незадолго до объявления мира умер отец, стало для него почти невыносимым бременем.

Война отняла у мальчика детство, и даже теперь, помимо того, что ему приходилось справляться с обычными проблемами двенадцатилетнего подростка – прыщи, которые покрывали его лицо, с недавних пор неожиданно удлинившиеся конечности, которые как будто обладали собственным разумом, – в воздухе постоянно витал страх насилия.

Толпы безработных, голодных ветеранов войны наводнили улицы Берлина, ожесточившись оттого, что кайзер не смог выполнить обещание создать «страну, достойную героев». Иногда случались столкновения с демонстрациями коммунистов, которые провозглашали утопию, которую они называли большевизмом. Вдоль тротуаров выстраивались очереди попрошаек за продовольствием, среди которых нередко можно было встретить обычных людей, обезумевших от горя и голода.

Не далее как месяц назад в трамвае напротив Марты сидела женщина, которая вслух пересчитывала свои растопыренные пальцы: eins, zwei, drei, vier, fünf и снова один, два, три, четыре, пять. Когда остальные пассажиры начали улыбаться, смущенные ее эксцентричным поведением, мужчина, сидевший рядом с ней, сказал: «Не смейтесь над моей сестрой, дамы и господа! Я везу ее в психиатрическую лечебницу. Она лишилась рассудка, потому что потеряла пятерых сыновей, все они погибли в боях».

Временами Марте казалось, что она и сама тоже сходит с ума. Она сильно оголодала с тех пор, как британцы решили выиграть войну с помощью своей «голодной блокады». Даже мирный договор ничего не изменил. Фермеры продолжали придерживать еду, и только богатые могли позволить себе платить грабительские цены, которые бесконечно росли, по мере того как немецкая марка все больше обесценивалась, постепенно становясь бесполезной. Как ни любила она свое Отечество, в настоящий момент жить здесь было невозможно. Она пыталась заглянуть в будущее, но видела лишь унылую безнадежность. Частный женский колледж, где она работала по совместительству учительницей французского языка, закрыли во время войны и больше уже никогда не открывали. Изучение языка противника едва ли стояло в списке приоритетов и вряд ли появится в этом списке в обозримом будущем.

Отто – это все, что у нее осталось в этом мире, не считая нескольких двоюродных братьев, разбросанных по всей стране, с которыми она никогда не была близка. Ее родители давно умерли, а родной брат уехал с женой в Америку еще в 1910-м. Он преуспел там, работая в инженерной фирме в Чикаго, и уговаривал ее с Карлом переехать к ним. «Мы приедем позже, – обещали они с мужем, – после того как мальчики окончат школу и колледж».

Потом, когда объявили войну, переписка оборвалась. Марту глубоко огорчало, что страна, принявшая ее брата, выступила против ее Родины, и именно мощь и богатство Америки принесли Германии ужасное поражение. С момента объявления перемирия она не получила ответа ни на одно свое письмо. Но она продолжала жадно ждать новостей от брата, хотела удостовериться, что у него все хорошо.

Только забота о благополучии Отто заставляла ее каждый день вставать с постели. Сын придавал смысл ее жизни. Несмотря на страх, их будущая поездка во Фландрию стала ее основной целью. Небольшого наследства, доставшегося ей от отца, вероятно, хватит, чтобы оплатить поездку, если они будут экономны. По крайней мере, тогда она сможет выполнить обещание, данное своему любимому Карлу, и, возможно, поможет Отто понять, за что погиб его брат, и навсегда сберечь память о нем.

Они услышали топот сапог. Звякнул ключ в замке, и она зажмурилась от резкого дневного света, когда дверь открылась и в каморку вошли трое мужчин в форме.

Следующие полчаса решат их судьбу: позволят ли им проехать на территорию Бельгии или отошлют назад в Берлин, и тогда все ее мечты превратятся в пепел.

Руби рухнула на мягкую широкую кровать, довольная, что наконец осталась одна.

У нее голова шла кругом. День оказался богат на новые впечатления – какофонию новых зрелищ, звуков и красок, которые она едва могла воспринять. Будто она примерила чужую личину. Та, прежняя Руби, наверняка осталась там, дома, в своей знакомой с детства спаленке, где на внутренней стороне двери висели юбка и блуза, тщательно выстиранные и отутюженные, подготовленные для завтрашнего рабочего дня.