Иоахим Новотный - Избранная проза

Я содрогнулся. Опять гладкое, исполненное всепонимания, заезженное объяснение. Кроме дрожания рук, когда он раскуривал сигару, я пока не заметил никаких внешних признаков постепенно скапливающегося в организме Краутца алкоголя. Быть может, именно в этом конкретном случае он все затруднения старался преодолеть при помощи формулировок, вытекающих из весьма прискорбных обстоятельств?

Мне между тем удалось подавить свое неудовольствие. Я демонстративно повернулся спиной к карьеру и указал рукой на сосновый лесок высотою в человеческий рост.

— Вон там он и прячется. И вы знаете, где именно.

— Хуже, — сказал Краутц, — меня даже считают его сообщником.

— А вы и вправду его сообщник?

— Вот видите, вам тоже это кажется возможным.

Он произнес это с тем же хладнокровием, с которым говорил о Понго. И я вдруг понял: вовсе не алкоголем вызваны эти бесстрастные самообвинения. Тут дело было в неприступности, выработавшейся за долгие горькие годы; причем себя он выставлял в самом суровом свете, тогда как других освещал нежным сиянием сочувствия. Это было самое настоящее «бегство вперед». Это было бегство. И слово «сообщник» могло служить ему оправданием.

Как ни странно, он тогда потребовал, чтобы я пошел вместе с ним. Едва преодолев первую полосу тесно растущих деревьев с переплетенными ветвями, мы обнаружили тропку, ведущую в глубь леса. Мы обходили кучи мусора и золы, наступали на ржавые жестянки и тащили на ногах обрывки бумаги. Постепенно тропка сужалась, сильнее становился запах хвои, длиннее — тени. Неожиданно мы вышли на чистую зеленую поляну. Краутц показал мне вход в землянку. Три ступеньки — и вот уже мы в сумрачном помещении с гладкими желтыми песчаными стенами и потолком, укрепленным деревянными штангами. Краутц осмотрел фитиль помятой керосиновой лампы, стоявшей на дощатом столе.

— Тут его опять не было, — сказал он. — Видно, сообразил, что я нашел эту нору.

— Но эта Густа, его… — я помешкал со следующим словом, — его мамаша, она-то должна знать, где он скрывается?

Краутц тщательно обследовал старую домашнюю утварь, которую сволок сюда Понго: щетку и совок, кофейную мельницу без ящичка, торшер, утюг. Учитель одну за другой ощупывал эти вещи, как слепец, который иначе не может определить, что это такое. Я больше не мог наблюдать это «бегство».

— Вчера, когда я пришел, — заговорил я, — она за ним гналась.

— Да, — отозвался Краутц так, словно речь шла о вечере в кегельбане, — с некоторых пор он даже не ночует дома.

— Но ведь эта баба его лупит! — заорал я. — Вы же сами знаете!

Он осторожно поставил на стол кувшин с отбитой ручкой.

— Мало ли что знаешь, а изменить не можешь, — ответил он и отряхнул руки.

В чем тут было дело? В звуке ли его голоса, в сумеречной тишине, царившей среди этих сырых стен, в одуряющем ли запахе одного из пластов, но только мне эти его беспомощные слова показались просто ужасными. Краутц и сам почувствовал, что они нуждаются в объяснении. Он был настоящим мужчиной.

— Могу себе представить, что вы хотите мне сейчас сказать. И вы правы. Только жестокость в этом случае самое неподходящее средство. Внимание и умение понять были бы более уместны. Разговор с глазу на глаз, без всяких упреков. Даже моя бывшая супруга это чует и верит, что я на это способен. Хоть обычно я и считаюсь ни на что не годным… И я мог бы оказать ей такую любезность, поверьте мне! Только мальчишка не желает играть в эти игры. Он ничего уже не слушает. Впрочем, это всегда было его слабым местом. Чтобы заставить его слушать, приходилось брать его голову в ладони и держать лицом к себе, иначе он обязательно скосит глаза в угол, а ты и не знаешь, слушает он тебя или нет. Он требовал бесконечного терпения. И внимания, которого учителю достало бы на добрый десяток учеников. Только, прошу вас, сохраняйте спокойствие, если придет экскаватор. Делайте вид, что вы все это одобряете, хоть бы вам было очень не по себе. Вы слыхали когда-нибудь, как ночью визжит ковшовая цепь? Нет? Ваше счастье! А что касается Густы, то она и в самом деле мало что понимает. Она родила парня и вырастила без отца. Поначалу его никто и в глаза не видел. Она не отпускала его от своей юбки. В первые дни в школе она сидела рядом с ним за партой. Посмеются ли над ним дети, поставит ли кто-то из учителей ему плохую отметку — она превращалась просто в фурию. Считая, что помогает ему, она только все портила. Сама она окончила всего три класса. Ее отец был алкоголиком. Он ее, двенадцатилетнюю, отдал в услужение одному крестьянину. Сорока семи лет. Она научилась доить коров, а главное, научилась задирать подол, еще до того как у нее начались месячные. Да, вы вот только удивляетесь. А тогда были суровые времена. Сюда все новое приходило с опозданием, а многое и по сей день осталось по-старому. И не успели люди научиться как следует обращаться друг с другом, их созвали на собрание в пивную. И дали им сроку пять лет. Чтобы могли устроиться, где кто сумеет. Мы поможем вам по мере возможности, так было сказано. Это ко всем относилось, однако для многих здесь экскаватор пришел все-таки слишком скоро…