Джером Чарин - Смуглая дама из Белоруссии

— А, миссис Ч., какая радость. У крохи разболелись зубки?… Открой ротик, Малыш.

— Здесь другая зубная боль, — сказала мама.

— Тогда садитесь вместе с малышом, обоих полечу.

— Доктор, болит у Чика.

Радости у стоматолога поубавилось.

— А он не промах. Роскошного верблюда себе залучил.

— Да, — согласилась мать. — Я от него верблюд.

Это было жаргонное словечко местных спекулянтов. Верблюдом называли того, кто перевозит на своем горбу контрабанду.

— Завидую Чику. Иметь дело с таким верблюдом, как вы, одно удовольствие.

— Казначейские сидят не в здешнем офисе?

— Стал бы я марать свою практику, как вы думаете? Что сказали бы мои пациенты?

— Скажите, в чем Чик провинился.

— Разводит благотворительность на моей территории. Сбивает мне цены. Продает товары одним только нищим, а те и рады поприбедняться за мой счет. Чики с них берет такие гроши, что им впору самим торговать. Здесь я церковный староста, я епископ. Не Чик, а я устанавливаю потолок и подвал цен для любого товара. Вы бы проследили за ним, дорогая Фейгеле.

— Я прослежу, — ответила мама, прямо как заправский воспитатель детского сада.

Дарси дал ей обувную коробку, набитую продуктовыми карточками — даже горб не понадобился. Коробка эта слыла его отличительным знаком. Портфелей в Бронксе не осталось, наверное, ни одного. В 1942 году о кожаных изделиях можно было забыть. Кожа входила в список товаров ограниченного потребления. С князя Гранд-бульвара обезьянничали и законники в суде — носили свои папки в обувных коробках, перехваченных резинкой. Резина тоже входила в список ограниченных товаров, так что резинка эта ценилась наравне с молоком, мясом и золотом.

С этой обувной коробкой мы вернулись в «Суровые орлы». Чик был без ума от радости. Танцевал на столах и пил водку средь бела дня. На фоне потолка с его сумрачными закоулками белоснежные волосы Чика буквально светились.

— Ах вы, мои крошки, — провозгласил он со своего постамента, целуя коробку, словно спятивший. — Ну мы сейчас и отпразднуем, не будь я Чик!

— Никаких «отпразднуем»! Мне еще картошку мыть-тушить — Сэму жаркое готовить.

— Фейгеле, я настаиваю.

— Настаивай, — ответила мама, — но у тебя нет мужа, и он ест, как лошадь.

— Дорогая, я попрошу повара приготовить для него какую-нибудь еду.

— Чтобы больше никаких «дорогая».

— Прости, с языка сорвалось, — пробормотал Чик, слезая со стола и идя вместе с нами к выходу.

Чик выделывал кренделя по мостовой, а коробку препоручил мне. Мама не стеснялась его даже в таком виде. Она взяла Чика под руку, чтобы он не упал; подгоняемые попутным ветром, мы поплыли по Гранд-бульвару и остановились у одной афиши.

Нет, мы с Фейгеле не потеряли дара речи. По радио много чего передавали. По «Бемби» сняли фильм, это да, но мы и знать не знали, что он стал популярнейшим голливудским хитом! Прочтя его имя на афише, мы даже не улыбнулись. У нас было такое чувство, словно книгу выдернули у нас из рук, словно грубо в нее вломились. Вместе с Чиком мы зашли внутрь.

Когда на экране появился Бемби, мы с Фейгеле забеспокоились, потому что знали, что станет с его матерью. Лес был темный и густой, в таком удобно прятаться охотникам с собаками. Бембиной мамы не стало, но мы не заплакали. Мы скорбели о ней с самого первого кадра.

Похоже, Чик правильно истолковал наше затянувшееся молчание.

— Впечатляет, — сказал он, — но с книгой никакого сравнения.

Мы попрощались с ним и пошли домой. Картина нас не на шутку зацепила: казалось, мы сами там, на экране, и на нас вот-вот нападут охотники. И они напали. Налетели на Чика, отобрали всю кипу продуктовых карточек, обчистили прямо у дверей «Суровых орлов», избили — четверо мужчин, лица укрыты носовыми платками. Никто не знал, откуда они взялись, но было ясно: они не с неба свалились. Они вели себя так нагло и самоуверенно — точь-в-точь полицейские, подручные стоматолога. Дарси турнул Чика с черного рынка. Но вел себя все равно по-барски: оплачивал Чику номер в «Ливанских кедрах». Вот так один Робин Гуд обошелся с другим Робин Гудом.

В больницу к Чику мы с Фейгеле наведывались тайком, чтобы не встретиться с его женой и дочерьми. Мама не любила играть с огнем, но Чика она обожала. И не могла бросить его в одиночестве на больничной койке, в пучине отчаяния, с синяками под глазами. Белоснежные его волосы свалялись и потускнели. На нос и челюсть были наложены повязки. Мама испекла для него кофейный торт, с миндалем и горьким шоколадом, как он любил. Он просовывал кусочки через повязку.