Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

— Мама, так нельзя. Доктор строго-настрого запретил трогать повязки.

Пани Уриашевич от боли поджала ноги, пытаясь поправить или сдвинуть бинты. Спеша помешать этому, Ванда мягко удержала ее своими изменившимися до неузнаваемости синими, загрубелыми руками. Это не стоило ей больших усилий: мать не вырывалась, она совсем ослабела и только вытягивала руки, теребя чехол от перины. Карты, лежавшие на перине, посыпались на пол. Ванда нагнулась, чтобы поднять их. Но, опустившись на колени, позабыла о картах и губами прильнула к материнской руке. Она то целовала руку, то старалась ласково успокоить мать:

— Сейчас Тося сделает тебе укол. Потерпи минутку!

Старуха наморщила лоб. Видно было, как глазные яблоки вращаются под ее опущенными веками. Но глаз она не открывала — ни разу не посмотрела на дочь. Ванде тяжело было думать, что мать все еще сердится на нее. И она, как заклинание, стала твердить слова, которые уже не раз повторяла:

— Мама, ты нам дороже всего на свете! Мы только ради тебя и живем!

Отрадного в этих словах было мало. И утешением они могли служить, если только вкладывать в них какой-то особый смысл. Видимо, такой смысл вкладывала в них Ванда, считая, что и мать разделяет ее мнение: она всегда улыбалась Ванде мудрой, всепонимающей улыбкой. Но сейчас она не улыбалась; может, слова дочери просто не доходили до ее сознания. Язвы на ногах жгли с каждой минутой сильнее. В последние месяцы она чуть ли не через день часами кричала от боли. И укол не всегда приносил облегчение.

— Сейчас, сейчас! Еще минутку!

Тося поспешно вынула шприц из кипятка. Развернула марлю, насадила иглу, успев, однако, перед тем обжечься о кастрюльку. Она всегда торопилась. А сейчас особенно, хотя заранее знала, что без укола сегодня не обойтись. Даже если не будет сильных болей. Так они порешили с Вандой, не видя иного выхода из положения.

После укола боль проходила не сразу. Иногда облегчение наступало через четверть часа, иногда и позже. В конце концов измученная мать забывалась сном. В ожидании этого дочери с ней обычно разговаривали. Но сегодня говорила одна Ванда. У Тоси слова застревали в горле. Она вообще не любила щекотливых ситуаций и, хотя умом понимала, что они порой неизбежны, мирилась с этим неохотно, через силу. До того неохотно, что, услышав, о чем Ванда говорит с матерью, повернулась к ним спиной и стала вытирать пыль с фотографии на стене. Она уже вытирала ее утром. А сейчас снова принялась за это занятие, стараясь растянуть его подольше. Кроме фотографии, на стенах больше ничего не было.

— Тебе, мама, кажется, будто мы что-то от тебя скрываем, — тихим ровным голосом объясняла Ванда. — Поверь, мы говорим тебе все. А если молчим, значит, нам нечего тебе сказать, потому что мы сами ничего не знаем: такова наша жизнь после катастрофы.

Под катастрофой подразумевала она и войну, и разрушение Варшавы, смерть брата в тюрьме, разрыв с дядей Конрадом, обращенную в руины фабрику, на которой работал брат, разбомбленную квартиру, где она родилась и прожила столько лет, разлуку с родными и близкими, и прежде всего с Анджеем. Она имела в виду все, вместе взятое.

Наконец Ванда поднялась и постояла неподвижно. Мать перестала стонать вот уже несколько минут. Укол подействовал. Теперь надо набраться терпения и спокойно ждать, пока она заснет. Тося обернулась. Застыв с тряпкой в руке, смотрела она на мать. Но, заслышав ее голос, тотчас отвернулась и снова принялась протирать фотографию. Большая раскрашенная фотография под стеклом, изображавшая прелата в фиолетовой сутане, с митрой на голове, никогда так не сверкала, как сегодня.

— Кто там, наверху? Вы же сказали, пани Климонтова уехала, а там кто-то ходит!

Старуха пробормотала это в полусне, не открывая глаз и морщась, как человек, который к чему-то прислушивается.

— Значит, вернулась, — как ни в чем не бывало ответила Ванда.

Уриашевич открыла глаза, потом рот. Она вся обратилась в слух. Наверху царила полная тишина. Но, не считаясь с этим очевидным фактом, она сказала:

— А может, и не возвращалась, шаги-то совсем не ее!

Еще с минуту смотрела она в потолок, прислушиваясь. И когда Ванда попыталась ей что-то объяснить, сердито отрезала:

— Не мешай!

Тогда Тося вторично прервала свое занятие и глазами сделала Ванде знак не перечить матери. Наступило молчание. Веки больной медленно опустились, прикрыв пожелтевшие от старости белки. А рот так и остался открытым. Наконец старуха заснула, дыша громко и тяжело, изредка всхрапывая.