Алан Черчесов - Реквием по живущему

Только, думаю, разгружают не все, все не могут, кто-то ведь все еще верит. А потому смотрит на тех, Других, осатанелыми глазами, но, конечно, ничего поделать не может и даже крикнуть не осмелится. И, пожалуй, тут им становится немного тоскливо — оттого что вместе. И я не знаю, что происходит с ними в ту ночь и как еще через два дня им удается вернуться без потерь, в том же составе, что уезжали, ибо никого не арестовали, это совершенно точно: аульная память такого не помнит. А коли не арестовали,— по-разному можно догадываться. К примеру, можно увидеть, как обоз, разгрузившись — не до конца: кто-то же верит,— выезжает за стены крепости и потом ползет к горам пару верст, прежде чем разбить ночлег. А наутро те, кто верит, выбирают одного помоложе и посылают верхом обратно, снабдив лишь кожаным мешочком да тысячей указаний, как им распорядиться. А потом все ждут — и те, кто не верит, тоже. Где ж им столько неверия взять, чтоб уехать! Ждут все. И когда не возвращается к обеду, те, что не верят, хмуро молчат, а те, что верят, безудержно болтают и часто натужно смеются. А потом, когда и солнца уже на дороге мало, они видят всадника вдали и на этот раз не обманываются. И можно увидеть, как, подскакав, срывает он с мешка шнурок и высыпает без слов им породу под ноги, и лишь затем спускается, чтобы припасть к ручью и вдоволь упиться холодом.

И им не нужно ничего объяснять, и теперь те, что перестали верить, угрюмо берутся за дело, кидая за борт камни, а ущелье быстро полнится громом да эхом от него, и почти тут же, едва проснулось эхо, край неба режет кривая молния, и сразу оба грома сливаются в общую тревогу, захлестнувшую дождем тех, кто вместе...

А потом, придерживая ржущих коней и уперевшись плечами в повозки, мешая молитвы с бранью, с ужасом видят они, как стоит посреди дороги Сослан, посреди дождя, посреди самого грома, и тычет в небо ружьем и что-то орет благим матом, а потом ружье плюет в небо слабым огнем. И эта беснующаяся перед глазами фигура — как сам их сумасшедший страх, растравленный воспоминаньем. Только на этот раз им везет, на этот раз ничего не происходит, не задевает три десятка жизней, заслонившихся пеленой общего ужаса. И после, когда ливень уходит, когда свод выжимает из сини последние крохи дождя, они пускаются в путь, думая: может, и впрямь? и впрямь он его подстрелил? Им и самим не ясно, кого — дождь или небо? Что, если небо?.. И что это за небо, если можно его подстрелить? И, размышляя так, говорят они о другом, перекидываясь отсыревшими мякишами привычных слов.

Но, конечно, можно увидеть и иначе. Можно и без дождя. Только мыслится мне, что дождь там все ж таки был, а коли не был — так просто запоздал малость. Без него что-то хуже видно, а уж если столько лет спустя дождь мнится, значит, был он там, хоть я и не тот, кто знает наверняка.

Ну ладно, пусть я ошибаюсь, пусть лишнее сочиняю. Да вот думается мне, что коли опять он их обставил (Одинокий то есть), в дороге у них хватало времени, чтоб вспоминать. Так что не вспомнить про купленную вскладчину кобылу они бы не сдюжили, выходит, гром и выстрел тоже припомнили, и сразу вспомнилась река, и увиделось снова, как слизывает водой Сосланову пристройку и полхадзара, а потому ливень там все ж таки вроде и был, да ведь и ехали они — все вместе, вот чего нельзя забывать!

Ну а гадалось им плохо. Гадалось, да не угадывалось. И даже самым старым старикам старость не помогала, куда уж там молодым! И никакие года тут мудрости не прибавляли, и думали они: это сейчас, а что потом будет? Что будет потом, когда уйдет из него мальчишка и останется только мужчина, взрастивший у них под боком непобедимое свое одиночество? И когда ночью у жаркого костра топили аракой они мутную мглу, на душе не делалось легче. А опорожнив последний бурдюк и сказав все тосты, что положено, возблагодарив богов и воздав хулу врагам (так и не осмелившись при этом произнести одно-единственное имя), сидели они долго в мерцающем от света тесном кругу и прислушивались к своим немеющим ногам да плутающим под ними голосам. Только никто из них того, что нужно, не услышал. И тягостней проталкивало сердце по толстым жилам их густую кровь. И никому из них не угадалось больше, чем сутки перед тем.

А утром время было медленней и гаже, измученное за ночь пьяными снами, колючим душным бредом и дикой жаждою. И полз обоз по тряской дороге. Полз до тех пор, пока тот, что впереди, не крикнул, и тогда они посмотрели туда, куда указывал им его палец. А потом они спешились и спустились вниз по тропе. И там, где бил из земли теплый источник, остановились и увидели перед собой мелко расколотые куски породы, цветные разводы по гальке и раскиданные в золе яичные скорлупки в золе. А потом они щупали краску на гладких камнях, трогали пузырчатую воду и понимали еще меньше, чем час назад. И кто-то пытался скоблить краску ногтем, а кто-то отмывал ее в теплом источнике, а потом оба показывали другим, и другие качали головами да языками цокали от изумления. Как же так, думали они, и я слышу то, что должно быть сказано: «Этот на небо похож, когда туч нету».— «А этот вот — на свежую кровь».— «Эти вместе сложить — издали за траву принять можно».— «Точно».— «Яйца он у меня покупал. Да и у тебя тоже, правда, Уари?» — «Здесь в воде секрет, не в яйцах».— «Здесь во всем секрет. И в яйцах тоже».— «Выходит, он их сперва выкрасил. Сперва камни выкрасил и уж после в крепость вывез. Разве нет?» — «А пахнет чем? Дай, попробую... Противно пахнет».— «Не так, чтобы очень».— «А на что они, крашеные камни?» — Слышно, как молчат. Потом робко: «Мало ли!..» — «Может, игра какая новая?» — и опускают глаза, и только кто-то тычет носком в рыхлую породу. «Смотрите, вот еще... Палка какая-то»,— и все внимательно глядят, пробуют пальцами.— «На волос похоже».— «Волос и есть».— «Или щетина... Щетина, только почти вышла вся, чуть-чуть осталось».— «И в краске тоже. Вон и палка измазана».— «Малость шире стрелы. Раньше стрелы такие правили, длиннее только. Так ведь, Ханджери?» — и они пристально, до рези в глазах, смотрят на палку, осколки и скорлупу. А потом один из них подымает с земли подгнивший бурдюк, держит на вытянутой руке. Держит, а другие вспоминают: «Из тех, что в карты выиграл. Сам не гнал никогда».— «А Бог его знает! Может, когда и баловался».— «А ты хоть раз запах слыхал? То-то! Он толком и рог-то держать не умеет».— «Ему просто не нужно».— «Что?» — «Коли б нужда была, держал бы, небось, сноровистей многих. Только не любит он этого. Араку за версту обходит».— «По-твоему, бурдюк сюда сам прискакал? Или овца какая тут свой желудок сплюнула да дальше пошла?» — Они в охотку смеются, разве что немного дольше, чем требуется на то, чтобы исцедить из глоток весь смех. А потому молчание приходит поздновато, и во рту от него приторно сразу и кисло, будто от переспелой ягоды кизила.