Энн Пэтчетт - Прощальный фокус [litres]

– Нет, – возразила Сабина. – Я все понимаю.

Дети, которые мечтают сменить имя и переехать в Нью-Йорк? Нет. Этого она, привыкшая в детстве, что ей читают перед сном каждый вечер и за ручку переводят через любую улицу, не понимала. Ведь жила она в Лос-Анджелесе, где было все что ни пожелаешь: персики в январе, симфонический оркестр, Тихий океан. Лос-Анджелес – не из тех городов, откуда дети мечтают уехать. В такой город дети мечтают попасть.

– За то, чтобы вырваться из такого города, как наш, платить приходится дорого. – Китти улыбнулась: – Аллайанс не любит отпускать своих, мертвой хваткой держит. Знает, что новых на их место не получит – мало найдется охотников. Но Гай вырвался и заплатил.

– Каким образом?

– Страданиями! – Китти произнесла это даже весело, словно страдания были самой выгодной ценой.

– Вы исправительное заведение имеете в виду?

– И это тоже. И убийство отца. После такого пути назад уже нет.

Сабина выпрямилась на стуле. Лица словно коснулось что-то влажное и холодное – отгоняя это что-то, она взмахнула рукой, сигарета, докуренная почти до фильтра, но еще горящая оранжевым огоньком, выпала из губ, укатилась под стол.

– Что?

Китти выглядела изумленной, будто новость эту она не сообщила Сабине, а только что узнала сама.

– Убийство отца, – повторила она.

Слова эти были из разряда слов, которым суждено остаться в памяти навечно.

– Вашего отца…

– Они же вам рассказали, – проговорила Китти, не то спрашивая, не то утверждая. Во всяком случае – с надеждой.

– Кто рассказал?

– Гай рассказал. Мама. Берти, наконец. Черт!

Наклонившись, Китти достала из-под стола окурок, оставивший на зеленом линолеуме маленькую черную отметину. Теперь про это пятнышко будут говорить: вот тогда-то Сабина и узнала!

– Никто мне ничего не говорил.

Китти раздавила ничтожный остаток того, чего уже не было, и подошла к раковине вымыть руки. Вымыв, отряхнула и вымыла опять.

– Почему же никто не рассказал вам?

– Откуда мне знать!

Китти вытерла руки висевшим на ручке холодильника посудным полотенцем. Вид у нее был жалкий, виноватый, и на секунду Сабина даже подумала, что если и вправду было убийство, то убийца – Китти.

– Простите, – сказала Китти. – Я не хотела, чтобы так получилось. Мне в голову не могло прийти, что вы не знаете. В смысле что эту историю невозможно не знать. В ней вся суть. В ней вся наша семья.

– Вы говорите, что Гай убил отца.

Потому что тогда это был Гай.

– Да, убил, – тихо сказала Китти.

– И это доказано? Достоверно подтверждено? Кто-нибудь видел это?

Нет, неверных толкований тут быть не должно! Она не даст обвинить его в чем-то совершенно немыслимом!

Вскинув голову, Китти повторила список свидетелей:

– Я видела. Мама видела. Гай видел. Отец видел. – Она оперлась спиной о кухонную стойку, словно боясь, что сейчас Сабина бросится на нее.

Что это, снег все еще метет? Сквозняки гуляют по дому? Не пора ли вставать остальным? Может, разбудить их?

Сабина спросила, когда это произошло.

– Под Новый год в канун шестьдесят шестого. Гаю было пятнадцать лет. Почти шестнадцать.

Она спросила, как это произошло.

– Он его ударил.

– Рукой? Кулаками?

Китти покачала головой. Рассказать выпало ей. Но это и не секрет. Все газеты на пятьсот миль кругом писали об этом и написали вновь, когда Гая выпустили из Лоуэлла.

– Битой, – сказала Китти. – Бейсбольной битой. Одним ударом. Он не убить его хотел, только остановить. Схватил отца за грудки. Ударил по щеке. Но тот лишь отмахнулся от него, как от мухи, а удара словно и не почувствовал. А бита – рядом была, за дверью стояла. Гай ее всегда туда ставил. Времени подумать у него не было. Совсем. Он только и хотел, что остановить отца, но вот как он это сделал… – Она замолчала и после паузы продолжила: – Отец был очень проворный. Некогда было раздумывать. И рассчитать, куда удар придется, Гай тоже не мог. И саданул отца битой по шее. Сломал ему шею. Он и двух минут не протянул.

– Остановить отца… А что он делал?

– Пинал мать ногами. Она уже на полу валялась, – ответила Китти. А потом добавила важную деталь, важную, хотя многие потом упускали ее из виду: – Мать тогда беременна была. Берти носила.

В ту ночь, когда умер Фан, они поняли, что все кончено, еще раньше, чем это случилось. Фан уже не мог говорить, только всхлипывал – жалобно, как младенец. Всхлипы шли из гортани – ни Парсифаль, ни Сабина никогда еще не слышали от него таких звуков. Хоть и негромкие, они настигали в любом уголке дома, пригвождали к месту, разбивали сердце. Фан к тому времени ослеп и не мог даже сесть в постели. Он уже не понимал ничего, кроме того, что ему больно и страшно. И того, что Парсифаль здесь, рядом. Парсифаль не сидел у его постели – он лежал в ней. Снял рубашку, чтобы Фан кожей чувствовал его присутствие. Весь день, этот последний день, он обнимал Фана, прижимал к себе, несмотря на вонь, на всхлипы и на ужас перед тем, что ждало и его тоже. Он обнимал любимого человека, качал, баюкал его, целовал его волосы, как обнимал, баюкал и целовал его волосы в первую ночь их близости. Парсифаль боялся смерти, но Фана не боялся. Фана он любил. До самой последней минуты.