Энн Пэтчетт - Прощальный фокус [litres]

– Давайте вы будете спать у себя в комнате. Там же есть вторая кровать.

– Мне и на диване отлично, – отмахнулась Китти.

– Я болтать не буду, – заверила Сабина. – Ночуйте у себя. Я буду спать как сурок и все равно не услышу – есть вы или нет.

Китти собиралась отказаться. Но, как и ее мать и сестра, она не умела отказываться от желаемого.

– Ну, может быть, так нам кошмары не приснятся, – сказала она.

Женщины прошли по коридору, волоча за собой бремя услышанного и сказанного. Света они не зажгли, и Сабина нырнула в незастеленную постель – стылую, как снег на подоконнике. Дрожа от холода, свернулась калачиком. Китти сняла джинсы и в одной толстовке легла на вторую кровать. Она лежала на спине, и полоска света из-под двери позволяла Сабине ясно видеть ее профиль. Такой знакомый.

– Простите, что рассказала вам про все это, – проговорила Китти.

– Я бы и так узнала рано или поздно, – сказала Сабина, поворачиваясь к ней.

– А может, и не узнали бы. Но, так или иначе, теперь вы в курсе.

Так много еще оставалось невысказанного, но Сабину затягивало в омут сна. Вопросы силились обрести форму, воплотиться хотя бы в начатки фраз, но сил выговаривать слова не было. Дыхание Китти уже стало ровным, глубоким. Сабина думала, что там, на другой стороне, ее будут ждать и что-то расскажут, однако, оказавшись на снежном поле, она ждала и ждала – безуспешно. Никто не пришел.

Еще толком не проснувшись, Сабина провела рукой по смятому покрывалу в поисках теплого шерстяного клубка – кролик обычно спал, примостившись у ее живота. Не нащупав его, Сабина все вспомнила и открыла глаза. Она была в мальчиковой спальне, залитой солнцем, потому что шторы вчера никто не опустил. Солнечные лучи отражались от бейсбольных кубков, играли на кроватях, столе и клетчатом коврике, и не было ни малейших признаков того, что здесь находился кто-то еще, что Сабина не проспала всю ночь как убитая, даже и не повернувшись, считай, ни разу. Вторая кровать была аккуратно застелена и имела точно такой же вид, в каком Сабина застала ее накануне. Промелькнула даже мысль, что ничего вчерашнего на самом деле и не было. Снег перестал. Пейзаж за окном состоял из слепящей синевы сверху и слепящей белизны снизу. Снег покрывал землю ровно, точно выглаженная простыня. Чистый, чинный мир.

Надо было бы сделать шаг вперед, под струи, но Сабина стояла, едва не касаясь носом серебристого диска душа, и лишь жмурилась, позволяя воде бить себе в лицо. Все в этой истории было перевернуто с ног на голову. Это в Лос-Анджелесе люди убивают друг друга. А в Небраску сбегают потом, чтобы забыть и забыться. Чтобы спрятаться в огромности пустого пространства. Кому в голову придет искать человека в Небраске! Да здесь в каждом третьем доме наверняка живет кто-то из программы защиты свидетелей! И все же каким-то образом план Парсифаля удался. В городе, где отцеубийцы бродят стаями, его не заметили, не обнаружили. Сабина ждала, когда же все узнанное ею теперь повергнет ее в пучину отчаяния, однако чем дольше ждала, тем яснее становилось, что пучина не разверзнется. Все удары Сабина приняла и вынесла с должной степенью мученья: смерть Фана, а затем и Парсифаля, и внезапное явление его родных, и все прочие внезапности. Но мысль о том, что Парсифаль убил своего отца, пускай случайно, но убил, убил бейсбольной битой, в это утро почему-то ее почти не беспокоила. Пар в ванной пробудил десятилетиями копившиеся здесь и пропитавшие стены запахи мыла и шампуня. Сабина, голая, нырнула в пахнущее морским берегом, цветами, травами облако и подставила шею потоку почти невыносимо горячей воды. На его месте она бы тоже не сказала. Вот и найдено разумное и утешительное оправдание. Теперь понятно, почему Парсифаль лгал ей и почему эта ложь оказалась правдивее, чем вся скрытая им правда. Случай и только случай определяет, где мы появляемся на свет. Не было у Сабины никакого священного права ни на то, чтобы родиться в Израиле, ни на то, чтобы расти в милом семейном гнездышке в Фэрфаксе. Этот дом в Небраске мог бы быть ее домом. Она, а не Парсифаль могла схватить биту, ощутить в руках ее прохладную тяжесть. А потом – тоже отсекла бы прошлое, вырезала бы его из своей жизни, как вырезают заметку из газеты, и люди видели бы, что чего-то не хватает, но чего именно – так и не узнали бы. И как бы ни хотелось Сабине, чтобы он в свое время доверился ей, а она могла бы его утешить и простить, она понимала, что, будь это ее жизнь, поступила бы как он, потому что не могло быть такого, чтобы, сидя с ним на кухне за утренним кофе, Сабина вдруг отодвинула тарелки, взяла его руки в свои и, сжав их, сказала: «Послушай, я должна тебе в чем-то признаться». Парсифаль, ее друг, ее муж, выстроил свое счастье, как строят надежный в бурях баркас – тщательно, шаг за шагом. И прошлое, теперь уже не принадлежавшее ему, было отброшено и, подобно отвязанному якорю, скользнуло в темные, заросшие водорослями океанские глубины. Много лет наблюдая его сон, вглядываясь в его лицо при пробуждении, она знала точно, что кошмары его не мучают. И это наполняло Сабину радостью и утешением: Парсифаль спасся – прыгнул в свой надежный баркас и тем сохранил себе жизнь. Баркасом стал для него Лос-Анджелес, и синяя океанская волна омывала его опущенные в воду пальцы. А назад вернулась Сабина. Это ей сейчас лежать на дне, прижимая к груди якорь.