Роман Солнцев - Восторженный беглец

Я доехал до центра, спросил, где милиция, и побежал, подгоняемый огненным (со знаком минус) дыханием тундры. Меня принял старший лейтенант Татышев, занимающийся бичами, могучий парень, с красным от постоянного гнева лицом. Я достал несколько фотографий Кости.

— Кажется, знаю я этого гаврика! Мелькал тут месячишко назад. Фамилия?

— Иванов, — ответил я. — А может, Тюрин.

— Повторить! — усмехнулся милиционер. — Только не пива!..

Я рассказал, как Костя в знак дружбы обменялся паспортом с неким человеком. И кажется, писал, чти они очень похожи.

— Черти волосатые!.. — пробурчал Татышев, еще раз пропуская фотографии, как колоду карт, через свои руки. — Вы говорите — кандидат наук… а так сжигает свою жизненку! — Он помолчал. — Одно точно— не такая у него фамилия.

— Как? Не Тюрин? И не Изанов?!

— Не могу вспомнить, — Он вздохнул. — Что-то похожее. А может, его уже и нету в живых? Лежит где-нибудь в старой шахте… с ножичком в спине…

— Да вы что?!

— А что?! — Татышев внимательно посмотрел на меня. — У вас, простите… несколько глуповатое выражение лица… вот так и идите. Я понимаю, это перелет, обстановка… На той стороне улицы — люк… спуститесь в тоннель, в систему отопления… они там зимуют, вместе с воробьями и собаками.

— А что вы их не выгоните?!

— А куда! Вы что, с луны свалились?! В случае ЧП с отопительной системой тут же ставят в известность. И мы их нс трогаем. Сидят там, варят чай, анекдоты травят. Весной уедут.

— А разве не лучше зимовать на юге?!

— Черт их знает! Патриоты!.Многие здесь начинали! Ну, в общем, вот мой телефон… — Он записал на клочке газеты. — Звоните. Пока!

И вот посреди полярной ночи, при свете фонарей на столбах, но. так сказать, средь бела дня — по часам — я подошел, отчаянно труся, к парящей меж высокими сугробами яме. Туда вела тропка. Чугунный люк был отодвинут на одну треть, и чернела щель, как негатив молодого месяца. Внутри, в темноте подземелья, курили и хохотали какие-то люди. Я наклонился и посмотрел вниз.

— Вам кого? — вежливо прохрипел один, в меховом пальто, кажется, женском, с лисой на шее.

— Товарищи, тут нет Иванова… или Тюрина? — спросил я.

— Кого ему? Тюрина?.. Иванова?.. Не-ет, — раздался нестройный ответ. Я передал вниз фотографии, и пока они там разглядывали их при свете горящих зажигалок и одного едва теплящегося фонарика, сел на снег, свесив ноги и неловко уцепившись за тяжелый качающийся люк, сполз вниз. Я оказался верхом ка широкой горячей трубе, на каких-то рваных одеялах и фуфайках.

И тут меня ждала неожиданность.

— Так это — Костя Ливанов! — воскликнул одни из оборванных джентельменов. — Клянусь честью — поет!

— Поэт?! — поразился я, отнимая фотографию. Может быть, я что-то не то им передал. Я был готов к чему угодно, но только не к такому варианту. — Ливанов? Почему Ливанов?! — И тут же сам сообразил: Костя все-навсего добавил букву в начале. Попробуй догадайся!

— Он из семьи бывших репрессированных… злой мужик!

— Репрессированных?!

— Знаешь, какие стишки писал?! Его даже в "Заполярной правде" напечатали! Мужики, номерок не выбросили?

— Как же?! Наш человек! — пробурчал кто-то, а мне сунули под нос половину газеты. На ней темнела нечеткая фотография — разумеется, это был он, Костя Иванов, уже с отросшей щетиной волос на голове и в усах, похожий на турка. Под фотографией шел текст: "У нас в гостях харьковский поэт Константин Ливанов. Он в Заполярье впервые. К. Ливанов сказал: "Мне нравится воздух Севера. Может быть, я здесь останусь, поживу, поработаю". Мы печатаем новые стихи нашего гостя, а может быть, теперь и земляка!"

А ниже следовали напечатанные слепеньким шрифтом два стихотворения: "Ночь" и "Матери". Я жадно прочитал их — раз, еще раз — и не поверил глазам. Стихи оказались неожиданно слабенькими, неровными, жалкими… Даже мой сын пишет лучше! Где ум, где ирония? Хотя бы собственный взгляд на вещи? Одно сравнение залетело явно из Есенина: "Скирды лунного света". А любимую мать сопоставляет со всеми другими женщинами земли так:

… не потому, что с нею сладко мне,

а потому, что стыдно мне с другими…

Сам же в письме приводил Анненского. Я уж про рифмы не говорю — халтурные… Нет, что-то здесь не то. Может, мистификация? Для смеху? Непохоже.

— Можно, я возьму? — попросил я. — Я верну.

Люди вокруг загадочно молчали.

— Я вам куплю… — пробормотал я униженно, не зная, что и предложить — водку, чай. Может быть, про чай — легенды? Какой чай в лютую стужу?! — Я, тэ сэзэть…