Яна Жемойтелите - Смотри - прилетели ласточки [litres]

– Так это ты хозяйничала в овчарне? И у дяди Васи в курятнике? Это ты задрала лося?

– Лосятиной не подавился небось? – тихо сказала Катерина.

– Убирайся в лес, волчья шлюха! – воскликнул Костя в сердцах. – Пошла вон, с глаз долой! Не место тебе среди людей. Пошла, или я голыми руками тебя удавлю!

– Что же ты наделал со мной?

Катерина в отчаянии протянула ему руки, но он сильно толкнул ее в грудь. Она упала наземь с крыльца, успев схватить волчью шкуру. Костя пару раз пнул жену ногой, потом поддел за плечо и вышвырнул за калитку, плюнув вослед.

Катерина побрела прочь, всхлипывая и причитая. Но Костино сердце от слез ее не смягчилось.

Назавтра Костя до ночи разгуливал по поселку пьяный, с хомутом на шее, приставая к каждой дворняге: «Катерина, Катька!» Луна, чуть тронутая тенью с самого краешку, зырила подслеповатым глазом на безобразие, только преумножая досаду в источенной Костиной душе.

Запил Костя крепко. Дня через три, когда кузницу его просквозил холодок запустения, к Косте наведались шефы из профсоюза, уповая пристыдить и напомнить о квартальных обязательствах. Однако состояние его повергло в уныние даже видавшее виды профсоюзное начальство. Пьяный Костя сидел, высунув харю из хомута, и при этом вещал, что в округе кишмя кишат мелкие бесы, в том числе с десяток пляшет на лысине у профорга.

Тем же вечером Костю госпитализировали в поселковый фельдшерский пункт с диагнозом «белая горячка».

За сими хлопотами не сразу вспомнили о Катерине. На работу она не вышла, хотя фельдшер недавно закрыл ей больничный. Тогда кинулись к Костиной бабке: она-то покуда оставалась в трезвом уме. Однако разговор с бабкой только затемнил судьбу Костиной супружницы. Поведала бабка, что Катерина якобы сгинула в ночи аккурат накануне Костиного запоя. То есть как это сгинула? – А так, мол, и так, к волкам подалась, чего греха таить, потому что и была сама не баба, а оборотень, и клыки у ней даже шамать мешали, об ложку стукались. В общем, туда и дорога…

Госпитализировать бабку фельдшер наотрез отказался, якобы дай-то бог нам всем до ее лет дотянуть, еще и не так заговариваться начнем. По бумагам-то выходило, что бабка до революции родилась, отсюда и ее суеверья.

Делу о пропаже Костиной жены все-таки дали ход, следователь приезжал из района, шастал-вынюхивал по домам, дядю Васю таскал на допрос по поводу огнестрельного ранения, фельдшера. С фельдшера какой спрос? Он-то как раз в милицию вовремя настучал, а дядя Вася твердил одно: «В волка я стрелял, в волка!». А с Костей толковать и вовсе не было резона. Хотя разрабатывалась такая версия, что Костя из ревности жену пришил и на этой почве умом тронулся. А может, и насупротив: сперва допился до чертиков, а после жену пришил. Но где же тогда останки и следы злодеяния?

Немало утекло дней, прежде чем кузница сызнова ожила в Хаапасуо. Из больницы Костя вышел совсем другой человек. Нелюдим, молчалив, спиртного на дух не выносил, с мужиками не балагурил. А только знай себе железо ковал, будто несчастье свое в силу переводил.

В июне туманы потянуло с болот, с самых глухих волчьих троп. Заметили люди, что частенько хаживал Костя в лес – с корзиной, якобы по ягоды. Да какие же ягоды в июне? Уходил под вечер, а когда возвращался, никто не знал. Иногда и вовсе дома не ночевал, а спал у себя в кузнице. И вот поползли по поселку слухи, что Костя-де Катерину из ревности удавил и в болото кинул, а теперь совесть его замучила, к месту преступления тянет.

Вызвался фельдшер за Костиными прогулками проследить, вроде как с научной целью: исследовать течение болезни в период ремиссии. Камуфляж взял взаймы у дяди Васи, противомоскитную сетку: комарью-то на болоте самая сыть, – и вот в пятницу с вечера засел в кустах возле кузницы. Повезло с первого разу: только рабочие со смены поперлись домой, Костя вроде бы тоже с ними, но корзину зачем-то прихватил, и так это сторонкой, сторонкой – и прямиком на болото. А фельдшер за ним – кустами, пригнувшись для маскировки. Костя широко шагает, уверенно, а фельдшер-то росточком не вышел, запыхался, руки-ноги в кровь исцарапал.

Ну, с горем пополам добрались до болота, наблюдатель за кочкой засел и вот лицезрит: достал Костя из корзины ломти хлеба, тут же быстренько маргарином их намазал и разложил на платочке, там, где посуше. Но сам есть не стал, а принялся расхаживать взад-вперед, будто поджидая кого, хотя из-за кочки-то плохо было видать. У фельдшера уже руки-ноги затекли без движения, а Костя все расхаживал-поджидал, вглядывался еще вдаль, не идет ли кто. Так ведь и не дождался. Вздохнул горько, от души, и вдруг громко произнес: «Если ты меня счас видишь – покажись, я не испугаюсь».