Исай Давыдов - Сплошной криминал

Она зябко пожала плечами. Хоть и жара не отпускала…

— Значит — снова замуж?

— Надо бы… Пока еще интеллигентные мужики считают меня молодой… Немного ведь осталось!.. Постарайся тут меня понять — не кукушкой же куковать до конца века! Только не «назло» надо замуж — а по любви. Но пока ты рядом — по любви невозможно. Ты ведь снова весь свет для меня заслонил! За тобой никого не видно!.. Тут опять может получиться только «назло». Потому что я опять, как тогда, каждый вечер думаю: ты и она… Как ножом себя полосую… Ты хоть немножечко меня понимаешь?

Я кивнул, зажмурившись. Все я понимал — но легче от этого не становилось. Кругом Вера была права! Однако и «благословить» эту ее правоту не мог — язык не поворачивался. И не верилось, что ТАМ ей будет лучше. И отчетливо виделось, как собственная моя жизнь без нее снова станет пустой. Оглядывая свои минувшие после института годы с высоты запретных овсов, обнаруживал я одну только личную радость — вихрастого, ясноглазого и понятливого моего Веньку. А Настя просто была как бы при нем. Он не существовал в моем представлении без Насти. Она обеспечивала его жизнь и соединяла нас. Она умела не претендовать на большее, не добивалась от меня периодических признаний в любви, довольствовалась тем ровным, не взрывчатым, спокойным чувством родственности, которое держало нас вместе. А радости от нее не было — только от Веньки! На него поглядишь — праздник. На нее — будни. И обвинить ее не в чем — безупречна! Никто тут, наверное, не виноват — не судьба! Судьба моя — с Верой. И глядеть на нее праздник, и слушать, и чувствовать, и даже просто думать о ней!

Только вот совместить оба эти праздника никак невозможно. И оттого словно разламывается грудь на две половины. Постоянно разламывается — и здесь, и там. И если уж Вера уедет — свою-то половинку увезет. И будешь жить, как калека, — на одном легком, на двух клапанах сердца. Непрерывная боль… И похоже, — беспросветная. Второй Веры не будет — она невозможна. И значит, — счастье… Хотя… А вдруг?.. Ведь вот Вера на что-то крепко надеется… Только меня дрожь пробирает от ее надежд!

Ничего не мог я тогда изменить. Не мог оставить маленького, совсем еще несмышленого Веньку. И не мог просить, чтоб Вера «ждала» с десяток лет — пока Венька вырастет, развернется и пойдет своей дорогой, не сказав «спасибо» за те жертвы, которые принесены ему, и даже не узнав о них. Для Веры эти десять лет — почти вся остальная жизнь. Ей под тридцать… Не детишками свело нас первое место колхоза имени Фрунзе…

Через день довелось мне самолично увидеть надежность «внешнеторговых» связей «республики», в которую попал я ненадолго. После обеда, когда чуть-чуть переломило на вечер дневной зной, из лесу на берегу Малого Сыча вышел прихрамывающий немолодой мужчина с объемистым рюкзакам за плечами. Заметив нас с Верой, он поздоровался, как принято в деревне, и неторопливо проковылял к избе Потапыча.

Обратно к реке он прошел не скоро — часа через два. Рюкзак за его плечами обвис, как мяч, из которого выпустили воздух. Но что-то в рюкзаке болталось — тяжелое и не объемное.

— До свиданьица вам! — услышали мы с Верой от этого путника. Он проковылял овсами и исчез за осинками, где уже отлично знал я пологую тропиночку к тихому и тенистому заливчику. Тот заливчик был заботливо и, видимо, недавно обложен небольшими камушками, и я бегал к нему за водой, чтоб не греметь колодезной цепью под окнами Потапычева дома. В этом заливчике мы с Верой и умывались утром, и купались в пекло, и видели тропиночку, уходящую в лесную полосу с противоположного берега реки. Видно, где-то там, в негустых камышах другого берега, пряталась лодка. Хоть и не очень широк, и не сильно глубок Малый Сыч, а все-таки вброд тут, в устье, его не перейдешь… И лодку эту нынче не угоняли…

В тот вечер, когда уже беззвучно пылали в закатных лучах верхушки елей и берез, спросил я Потапыча, прослушав у «Рекорда» последние известия:

— Хромой-то сегодня к вам приходил — приятель, что ли?

— Какое! — Потапыч и рукой махнул. — Приятелей моих осталось три с половиной человека. В ближней бригаде живут. Вот вы проезжали деревеньку близ кукурузы… А этот мужик за медом приходил. Из соседнего району. Жена у него приболела. Морковный медок срочно понадобился. Он целебный. А его, кроме как у меня, в округе не найдешь. Люди это знают!.. Морковный ли медок, капустный, земляничный ли — они ведь требуют терпения, времени немалого. Да и смекалки!.. Поди-ка — пчелу отдрессируй! За одно лето не сумеешь. У меня ведь пасека — хитрая! Как этот — по-научному — триптих… А по-нашему, по-старому, — складня… Сам-то я икон не держал никогда — не верую! А матушка моя была верующая… Под складней-то я и вырос, такой антихрист… Потом в церкву ее отдал, как и Библию, — когда матушку похоронил. Предлагали мне за складню большие деньги — старинная была, богатая. Матушкино приданое! Только я счел это делом негожим. Хоть и не подвержен религии, но торговать ее предметами не способен. Отнес — и все! И поп-то наш потом не раз мне говаривал: «Вот ты, Петр, в боге не нуждаешься, одначе ты ему угоден. И он тебя отметит — без порчи проживешь!» Не соврал ведь поп — живу баз порчи! Еще и других подлечиваю… Овощной да ягодный медок от многих болезней исцеляет!.. Тихо, спокойно, без лихоманки. Только чистый он должен быть! Вот я пасеку так и спланировал, и пчелок так отдрессировал, что медок у меня чистенький! Зимой на саночках повезу — хоть в сельпо сдавай, хоть в аптеку. Везде возьмут. А кому раньше понадобится — сам, как видишь, притопает. Потому — фирменный продукт! У каждой республики свой фирменный продукт должен быть! На том и стоит всякая внешняя торговля…