Юрий Поляков - Три позы Казановы

Обо всём этом, заперев двери, Фёдор шёпотом рассказал своей ненаглядной Юдифи, отвлекаясь только на нежные поцелуи и страстные объятия. Он прочитал в «Правде» разгромный фельетон молодого рабкора Ивана Болта «Сначала латиница, потом интервенция!» Там среди прочих вредителей упоминалась и Юдифь Гольдман. Кровь закипела в жилах Алферьева, он понял, что все прошедшие годы ни на миг не переставал любить эту женщину.

– Ты замужем?

– В принципе нет. Но у меня есть сын.

– Это не важно!

– Нет, важно, потому что это твой сын.

– Мой! – воскликнул Иван-Фёдор, привлекая Юдифь к себе. – Как его зовут?

– Авраам.

– Надо же! – подивился бывший вожак юных черносотенцев.

– Он так похож на тебя!

– Правда?

На другой день Жуков-Алферьев развёлся со своей машинисткой Варварой, оказавшейся к тому же фригидной истеричкой с правым уклоном, расписался с Юдифью и усыновил Абрама.

Но оставим покуда в покое Фёдора Алферьева и Юдифь Гольдман, ставшую Жуковой. Обернёмся ко второй родовой ветви нашей удивительной саги. Для этого нам придётся вновь вернуться в героические двадцатые, когда Малевич с маузером гонялся за последними передвижниками, Татлин изобретал свои башни, Маяковский рифмовал «носки подарены – наскипидаренный», а Эйзенштейн снимал крутую массовку под названием «Взятие Зимнего», которую теперь все почему-то принимают за документальное кино.

…Итак, незадолго до революции юная замоскворецкая мещаночка Анфиса Пухова, поплакав, вышла замуж за отца Никодима – зрелого иерея, весьма просвещённого, даже передового для своего сословия: ещё в 1905 году он подписал знаменитое воззвание «О необходимости перемен в церковном управлении». После 1917-го отец Никодим, конечно, подался в обновленцы и частенько вместе с владыкой Андреем Введенским участвовал в шумных диспутах, собиравших толпы слушателей. Одно из таких словопрений состоялось в бывшем домашнем цирке барона Будберга, отданном после революции под Дом научного атеизма. Отец Никодим, следуя духу времени, взял с собой в это весьма спорное место жену, скучавшую дома от бездетности. В замужние годы Анфиса расцвела, превратилась из тонкой девушки с толстой косой в настоящую кустодиевскую красавицу: тяжёлое золото её волос едва сдерживал синий богомольный платочек, а пышно созревшее тело, как опара, выпирало из скромного канифасового платья. А уж если матушка вдруг поднимала свои обычно опущенные долу янтарные очи…

На диспуте, как водится, спорили про то, существовал ли на самом деле Иисус Христос, а если не существовал, что давно доказано наукой, то в кого же тогда верят простодушные массы, одурманенные опиумом религии? В качестве ударного идейного поединщика на спор явился поэт-атеист, член президиума Союза воинствующих безбожников Натан Хаит – автор знаменитых строчек, которые в ту пору распевала под гармошку комса всей Совдепии:

Этим четверостишием завистливо восхищался Демьян Бедный, а скупой на похвалу Ромка Якобсон отмечал сочную мощь звукописи: «распятье – пустяки» или «сослать на Соловки». Председатель Союза безбожников Емелька Ярославский от всего сердца подарил Натану именной браунинг с памятной гравировкой «Никаких гвоздей!». Кстати, Михаил Булгаков беззастенчиво позаимствовал знаменитые строчки Хаита и засунул в «Мастера и Маргариту». Помните, Иванушка Бездомный предлагает упечь на Соловки покойного философа Канта? Странно, что никто из булгаковедов, изъездивших роман вдоль и поперёк, не заметил этого явного плагиата. Остаётся добавить: Натан, родившийся, как и положено настоящему поэту, в Одессе, был не только дивно талантлив, но и жутко хорош собой: жгучий брюнет с кипой непокорных негритянских кудрей, чёрными, как спелые маслины, глазами, белозубой улыбкой и гордым бушпритом орлиного носа. Откройте литературную энциклопедию, там есть его портрет. Росту он, правда, был незавидного – наполеоновского. Долговязый закомплексованный Маяковский, дико ревнуя к его успеху у женщин, написал злющую эпиграмму:

Во время диспута Натан хищным глазомером сразу отметил в зале скромно одетую красавицу с потупленным взором и, ещё не подозревая, кто она такая, весь вечер смотрел только на неё, точно гипнотизируя. В какой-то миг Анфиса, подчинившись его воле, подняла-таки глаза, и это решило её судьбу: два живых луча – антрацитовый и янтарный-встретились, вспыхнули и слились навеки. Потом поэт что-то строчил в блокноте, а когда ему дали слово, он, торопливо ругнув религию как подлое орудие эксплуатации, вдруг прочитал, к всеобщему удивлению, не знаменитые «Гвозди», а только что родившиеся в сердце строки: