Дитер Нолль - Киппенберг

Вот и все, — неожиданно закончил я, — приблизительно, в грубом приближении. — И так как Шарлотта молчала, добавил: — Конечно, можно говорить еще о многом, но для этого мне надо сперва узнать, как ты считаешь: то, что произошло со мной, что я себе позволил, нельзя — это слова твоего отца — позволять себе по отношению к дочери Ланквица?

Шарлотта ничего не успела ответить, ибо в этот момент в кабинет вошел Ланквиц. Я поднялся, небрежно пожал ему руку. Профессор был явно шокирован моим видом, но меня это не заботило. Я потянулся к телефону и набрал номер Боскова. На другом конце провода сняли трубку, раздался знакомый астматический голос:

— Босков слушает.

— Это Киппенберг, — сказал я. Сейчас мне нельзя было давать и ему говорить, все должно идти так, как я наметил, а Босков из тех, кто может ударить так же сильно вначале, как и потом. — Я у шефа, про вчерашнее говорить не буду, тут и так все ясно. Но уволить меня немедленно не получится. Тут я дойду до суда. Значит, у меня есть еще три месяца. За это время мы с Папстом добьем нашу работу. Но то, что вчера произошло, я не могу просто так оставить. Я хочу высказать все начистоту. Пожалуйста, поднимитесь прямо сейчас к шефу.

Секунду в трубке было тихо. Интересно, побагровел сейчас Босков от волнения или, наоборот, сделался бледен.

— Иду, — произнес он.

Ланквиц теперь уже был не только шокирован, он совершенно растерялся.

— Что ты задумал? — спросил он. — Зачем тебе понадобилось вызывать Боскова, объясни мне, пожалуйста! И вообще, в каком ты виде?

— А в каком я должен быть виде? — вместо ответа спросил я.

— Если ты думаешь, что тебе позволено, — повысил он голос, — по твоему желанию…

— Без паники! — перебил я Ланквица. — Еще три месяца нравится не нравится тебе придется меня терпеть.

— И ты думаешь, что статут моего зятя позволяет тебе…

— Мой статут — это дело Шарлотты. Сейчас речь идет о нашей работе. Так вот: мы будем ее продолжать, и, кроме Боскова и прокурора, никто не сможет мне помешать, в том числе и ты.

И тут без доклада вошел Босков, Ланквиц выбежал в приемную, и я услышал, как он сказал фрейлейн Зелигер:

— Вызовите Кортнера немедленно!

Босков остановился передо мной.

— Вот и вы, мой дорогой, — сказал он резко. — Ну и ну… как вы выглядите!

И протянул руку.

Мне понадобилось несколько секунд, прежде чем я осознал — Босков мне подает руку. Я совершенно потерялся:

— Нет, нет, Босков. Вы же еще ничего не знаете. Все гораздо хуже…

Но он уже сжал мою ладонь. Это рукопожатие помогло мне овладеть собой, и теперь уже окончательно.

— Сделайте одолжение, успокойтесь, — сказал он. — Конечно, будет еще хуже, мой дорогой! В десять вам придется держать ответ перед рабочей группой, люди хотят знать, и вам придется объяснить четко и ясно, с какой это стати вы так будоражите коллектив! И уж приготовьтесь: не один Вильде в ярости, на этот раз и я тоже, и не советую вам больше разыгрывать из себя эдакого царька!

В кабинет вернулся Ланквиц в сопровождении Кортнера. Все мы оказались в разных углах комнаты. Шарлотта пересела, чтобы я лучше мог ее видеть. Я взглянул на Кортнера. Без сомнения, он был готов ко всему, но для начала на всякий случай нацепил свою приветливую улыбочку. Руку, которую он мне протянул, я не заметил.

— Я охотнее объяснился бы с Босковом с глазу на глаз, — обратился я к Ланквицу, — и сожалею, что не могу избавить тебя от этого мучительного разговора, но, во-первых, я в свое время предупредил тебя, что, если ты еще раз позволишь себе выпад, подобный вчерашнему, я не стану этого терпеть. А во-вторых, я хочу объясниться начистоту, и поэтому пусть все участники этой истории выслушают то, что мне необходимо сказать Боскову.

— Послушай, Киппенберг, — вмешался Кортнер, улыбочка исчезла с его лица. — А ты не думаешь, что тебе могут отплатить той же монетой? И о какой здоровой рабочей атмосфере в нашем социалистическом учреждения может тогда идти речь? Кстати, что касается участников этой истории, то у меня, например, тоже есть что сказать твоей жене!

Пауза. И тогда Босков, еле сдерживаясь:

— Я попросил бы вас высказаться до конца!

Кортнер посмотрел на меня с нескрываемым злорадством.

— Этот человек, — произнес я, обращаясь к Боскову, — думает, что может меня шантажировать, потому что я поселил его дочку у нас на даче в Шёнзее.

После этих слов от Кортнера почти ничего не осталось. Какой-то призрак в белом халате, с бледным острым лицом опустился в кресло и стал судорожно рыться в карманах, отыскивая лекарства. Я открыл дверь и крикнул: