Дитер Нолль - Киппенберг

Много было сказано этой ночью. Нет, это не были те восторженные слова, в которых влюбленные выражают свои чувства. Мы просто стремились до конца понять друг друга, и нам это, кажется, удалось. Оправдываться мы ни перед кем не собирались. Без сомнения, я нарушил общепринятые нормы поведения, но, как материалист-биолог, я не признавал наличия у человека изолированной, независимой от общественного сознания совести и поэтому не ощущал ее так называемых уколов. Чувства вины, из-за которого люди слишком часто спешат назвать «большой любовью» то, что на самом деле не выходит за рамки чувственности, у меня не было. Нет, я не считал, что стою выше действующей сегодня морали, но мораль я всегда воспринимал как социальный регламент, а если так, разве могло быть безнравственным то, что выводило меня из состояния полного душевного разлада и возвращало к моей истинной общественной значимости? Конечно, в ту ночь мне было не до абстрактных рассуждений, наверное, единственный вопрос, который я себе задавал, — имеет ли смысл наша встреча. И сегодня я убежден, что в конце концов каждый из нас дал на него положительный ответ.

Ведь ничего нового в ту ночь во мне не родилось, кроме мыслей, которые зрели давно и долго. Именно в Еве я увидел выход из глубокого нравственного тупика. Это было для меня совершенно ясно. И именно она помогла мне преодолеть минуту слабости, когда казалось, что нет пути назад. Мысль навсегда оставить привычную жизнь, бросить все и уйти, рано или поздно приходит в голову каждому человеку. Я с этим искушением столкнулся в тридцать шесть, и теперь, на пятом десятке, который у многих мужчин изобилует кризисами, совершенно от него свободен. Ева же той ночью играла во все это ровно до тех пор, пока я снова, и на сей раз окончательно, не взял себя под контроль разума, не осознал, что я не из тех, кто просто бежит от самого себя, от своих ошибок, заблуждений, намеченных целей. Правда, она не могла отказать себе в удовольствии и довольно красочно описала, как я в роли простого рабочего тружусь где-нибудь за тридевять земель вместе с ней на химическом заводе. Картина получалась если и не смешная, то, во всяком случае, довольно нелепая.

Значит, вернуться в институт, это ясно. Так мы неотвратимо подошли к вопросу, что мне теперь нужно предпринять. Я описал Еве сцену в лаборатории шефа, как я не поддержал Боскова. Рассказал о своей нечестной игре и сомнительных сделках, о том, как думал все исправить поступком, но только еще больше сбивался с пути и запутывался, пока не заблудился окончательно. То, о чем я ей говорил, было даже еще не самой болезнью, а только ее симптомами, но Еве не нужно было этого объяснять, она давно все поняла. Ведь не могла же она не задуматься над тем, почему я без всякого повода вдруг так взорвался у доктора Папста, когда он упомянул о том пресловутом идеале, каким я больше не мог для нее быть, и если оставалось еще что-то, чего Ева не принимала во мне, то после того, как она оказалась свидетельницей встречи со старым мастером, все встало на свои места. Теперь она узнала все до конца и была готова так же до конца понять меня.

— Когда так опозоришься, как ты с Босковом, — сказала она, — выбраться и в самом деле трудно!

Одного Ева не могла понять при всем желании — моей растерянности, того, что я не знал, как быть дальше.

— Если у шефа все было так, как ты мне описываешь, — сказала она, — если доктор Босков действительно поставил на тебе крест и если твоя жена в самом деле тебя презирает, тогда единственная причина, заставлявшая тебя молчать эти два года, — боязнь потерять дружбу Боскова — больше уже не существует. Раз дружба все равно потеряна и уважение жены тоже, хуже не будет, если ты пойдешь к ним и расскажешь все, как есть.

Это решение показалось мне настолько простым, что я долго искал скрытую в рассуждениях Евы ошибку. Но ее не было.

— Иногда на человека просто затмение находит, — сказал я.

Уже глубокой ночью, когда мы давно сменили тему и разговор постепенно затихал, готовый уступить место сну, Ева без всякой связи вдруг спросила:

— Неужели вправду ты не мог сам до этого додуматься?

— До чего додуматься? — удивился я. — Что ты имеешь в виду?

— Все рассказать доктору Боскову и жене?

— Нет, — ответил я.

Она посмотрела на меня с довольным видом и, чуть помедлив, спросила:

— Помнишь первую пятницу, когда ты отвез меня в Нидершёнхаузен, скажи честно: в тот вечер ты так же много думал обо мне, как я о тебе?