Дитер Нолль - Киппенберг

— Ты не такой, каким был несколько дней назад, — заметила Ева.

— А может, я тоже хочу хоть раз в жизни целиком отдаться чувству, — ответил я.

— Это что-то новенькое, — улыбнулась она. — Ведь именно чувства ты всегда подавлял в себе.

— Ты права, — согласился я, — слишком многое я в себе подавлял и за слишком многим гнался, словно черт за бедным грешником. Но потом появилась ты и сказала: «Нет, так, как живет доктор Киппенберг, я жить не хочу!» Тогда я считал, что я выше болтовни, и хотел просто от нее отмахнуться. А сейчас сижу вот здесь и не знаю, конец ли это всему или, может, только начало.

— Это, может быть, только начало, — сказала она, — ведь ты сам говорил: чтобы там ни было, человек всегда должен иметь перед собой цель.

— Я помню, — ответил я. — Отдаться вместе большому чувству и так далее. Что ж. Давай попробуем.

Она провела рукой по моим волосам, снисходительно, но в ее жесте чувствовалось еще и превосходство, которое я старался не замечать.

— Подумай-ка, — продолжал я, — не в долгу ли мы друг перед другом? В конце концов, это я показал тебе то место в кустах роз, где мы прячем ключ.

— Ну тогда сначала объясни мне, в чем мой долг? — потребовала она.

— Я хочу, чтобы мы поменялись ролями, — ответил я. — Ты будешь человеком рассудка, а я буду витать в облаках.

— Витать в облаках — как-то плохо звучит. Скажи лучше — мечтать. Поглядим, способен ли ты на это.

— А что, если нам, — сказал я, — взять да и уехать отсюда, все равно куда. Конечно, не в Бад-Эльстер, а за тридевять земель, где человеком считается тот, кто честно вкалывает! Только бы убежать от благополучия, рассудочности, самоконтроля, этого заученного кривляния. Мы снова станем смелыми и беззаботными, наплюем на приличия, на этот клан! К черту престиж, авторитет, все, к чему стремятся, чего добиваются такие, как я! Довольно обожествлять унаследованные ценности! Многие считают, что от наследства нельзя отказываться, не знаю, смотря по тому, кто и какое наследство оставляет. Я, например, унаследовал от отца страстное желание непременно подняться на самый верх, ведь жизнь — это восхождение на вершину горы, в низине — мрак и нищета, а на вершине — солнце и свобода.

— Что за абсурдное сравнение! — пожала плечами Ева. — Люди всегда селились в долинах, там тепло, а кто залезает на вершину где-нибудь в Гималаях или на Памире, вынужден сразу же спускаться, чтобы остаться целым и невредимым.

— Ну вот, сама видишь, какое бывает наследство. Я не задумывался над такими вещами, меня подстегивало честолюбие, поэтому, Ева, я и не стал человеком в полном смысле слова, я никогда не любил по-настоящему самозабвенно и вот теперь стою в растерянности со всеми своими нерастраченными чувствами и не знаю, что с ними делать. Давай уедем.

— Должна тебе заметить, что это романтика, — сказала она.

— Нет, это понимание, — возразил я, — и оно сильнее меня! Сказать тебе, чего я достиг с моим трезвым умом? Сделался сообщником твоего отца, вот чего! Пойми, я потому и стремлюсь уехать от него как можно дальше, что мы оба знаем: человеку ничего не стоит превратиться в такого Кортнера, это происходит гораздо быстрее, чем можно себе представить! В институте все проиграно, я не выдумываю, так оно на самом деле и есть! Босков на меня и смотреть теперь не захочет, у жены я, кроме презрения, тоже ничего не вызываю, хотя именно сейчас я был очень близок к тому, чтобы научиться ее понимать. Я плохо использовал свой шанс, Ева, и поступков плохих немало совершил, вспомни-ка мастера Альбрехта! И хотя самый скверный из них я собирался исправить, но разве может что-то хорошее получиться у человека, который так глубоко увяз, что господин Кортнер не боится его шантажировать? Видишь, во что превратился идеал, который ты создала себе когда-то? И желанен ли я еще тебе?

Ответом была она сама — живым, свободным, откровенным и удивительно исчерпывающим. Наш разговор происходил уже на пути к молчанию, когда на место слов приходит совсем другое и общение делает совсем другим, каким-то удивительным. Всю свою жизнь я заботился о том, чтобы не потерять голову, ведь малейшая ошибка могла остановить мое дальнейшее продвижение. А последние семь лет я прожил в тайном страхе, боялся нечаянно расслабиться, отключить разум и показаться выскочкой, варваром. Правила хорошего тона, безупречные манеры — все это я воспринимал как своего рода капканы, специально расставленные во всех уголках моей благополучной жизни. А кому же захочется быть пойманным в капкан? В ланквицевской атмосфере утонченной культуры я боялся показаться слоном в посудной лавке и поэтому был постоянно зажат. Этой ночью я не просто прозрел. Я инстинктивно понял одну важную вещь: программы, заложенные в нас с рождения и полученные от предков, прекрасно работают и без нашего интеллектуального контроля, и если позволить себе забыться, дать своей так называемой варварской натуре волю, то это ни к чему плохому не приводит. Конечно, определенный опыт у меня был, поэтому я очень быстро постигал совершенно новый для меня язык общения, основа которого — передача нервных импульсов, или по-другому — возбуждения синапсов. Так рецепторы кончиков пальцев как часть сложной цепи обратной связи помогали постичь человека лучше, чем все усилия моего аналитического ума. И до меня дошло наконец, что по-настоящему глубокое чувственное восприятие является чуть ли не решающим условием истинного взаимопонимания между двумя людьми. В моменты, когда ничем уже не сдерживаемая страсть достигала своего апогея, себялюбие и разобщенность, к которой толкают нас слишком абстрактные мыслительные процессы, исчезали и возникало совершенно новое понимание другого человека, как части некоторого «мы». И это «мы», умноженное на фактор времени, в состоянии было превратить простое сосуществование в то единение, которое я так долго и безуспешно искал. Этой ночью я узнал, что такое возвращение из забытья к слову, когда две души, переполненные чувством благодарности, совершенно перед ним распахнуты и слово высвобождает новое чувство, новое чувство рождает новую страсть и так по восходящей, пока наконец сон не навалился и не скрыл от нас последние часы, проведенные вместо.