Дитер Нолль - Киппенберг

Босков выпрямился на стуле.

— Ах так? — сказал он и, наклонившись ко мне через стол, добавил: — Это мы еще посмотрим!

Он снял трубку. Пока Босков говорил, я довольно ясно представлял себе, какое сейчас у Анни выражение лица.

— Скажи профессору Ланквицу, что я хочу с ним поговорить минут через десять. Я приду с Киппенбергом и о товарищ Дитрих. — И резко: — Все!

Затем он позвонил фрау Дитрих.

По дороге в старое здание Босков сказал:

— В не относящиеся к делу дискуссии мы пускаться не будем. А по сути, шеф может ссылаться только на инструкцию о лекарственных средствах. Поэтому мы и берем с собой товарищ Дитрих.

Фрау Дитрих ждала нас у кабинета шефа.

Фрейлейн Зелигер, и без того казавшаяся маленькой рядом со своей большой пишущей машинкой, вся аж съежилась, когда мы вошли в приемную и я распахнул перед Босковом двери в святилище. Но кабинет был пуст, и мы прошли в лабораторию шефа. Ланквиц был там, и с ним Шарлотта.

Профессор, увидев нас, не снял, как обычно, халат и не пригласил нас, как делал всегда, пройти в кабинет. Одно это должно было бы вызвать у меня тревогу. Может, он и не всегда встречал нас приветливо, но уж всегда вежлив был безукоризненно и первым делом предлагал посетителю кресло возле своего стола. Сейчас он даже не поздоровался, даже не кивнул нам. По всем этим признакам я бы должен был догадаться, что со старым господином не все обстоит благополучно и вести какие-либо переговоры с ним не имеет смысла. В обычной обстановке Боскову тоже бросилась бы в глаза эта застывшая, словно безжизненная поза шефа, но сегодня здесь все было перевернуто с ног на голову — так считал Босков. И исправить положение может только разговор с Ланквицем, во всяком случае, внести какую-то ясность.

Я не удерживал Боскова. И я вовсе не собирался загонять его в ловушку. Просто в тот момент мой мыслительный аппарат работал так плохо, что адекватной ситуации программы поведения у меня и быть не могло, кроме того, все мои мысли были обращены к жене. Шарлотта стояла рядом с отцом и с тревогой смотрела на него. Когда же взгляд ее падал на меня, в нем появлялось какое-то странное напряжение и, быть может, ожидание.

Ни я, ни Босков даже не подозревали, как Ланквиц был напуган нашим неожиданным появлением, напуган и шокирован. Предупредить его Анни не смогла, потому что шеф больше десяти минут разговаривал по телефону и как раз с тем самым профессором Фабианом, который неделю назад, в Оперном кафе, сам того не подозревая, оказался причиной начавшегося в душе Ланквица глубокого кризиса. В сцене, последовавшей за нашим приходом, этот кризис достиг апогея.

Фабиан, совсем иной типаж, чем Ланквиц, обеими ногами стоял на земле, был всегда полон энергии и общественной активности. До него уже дошли слухи о том, что назревало в нашем институте. В том, что он знал о наших делах, никакого чуда не было, ибо он заседал в координационном совете и в самых разных комитетах, а Босков нажимал на все педали, какие мог, да и Папст тоже. Разговор Фабиан начал с того, что самым сердечным образом пожелал Ланквицу успеха, поскольку в институте явно намечался большой скачок. «Но, насколько я тебя знаю, старина, — продолжил Фабиан, — теперь эта лавочка тебя перестанет интересовать, техника ведь не твой жанр! Как ты смотришь на то, чтобы нам вместе с тобой взяться за совершенно новую задачу? Она словно для тебя создана!» И этот человек, которому предстояло стать одним из вдохновителей начавшейся уже коренной перестройки учебного и исследовательского процесса и создать в результате новый центральный институт, стал с увлечением рассказывать Ланквицу о своих планах и идеях.

Однако у Ланквица эта соблазнительная, хотя и несколько туманная картина свободной от обременительных обязанностей директора института жизни вызвала чувство страха. Фабиан говорил, что для решения этой задачи нужен крупный специалист в области токсикологии и что Ланквиц как нельзя лучше подходит на роль руководителя самостоятельного отдела, причем без всякой административной чепухи. Это было весьма привлекательно, но тут сразу вперед выступило обычное обывательское соображение — как так директору института сделаться всего-навсего заведующим отделом, получается, что он несправившийся директор? Где-то в самой глубине сидела мысль: без поста, без положения в обществе человек является полным ничтожеством. Снова Ланквица охватила паника. В телефонном разговоре с Фабианом он услышал только то, что над ним, как директором института, нависла угроза. А уж наше вторжение в его лабораторию он воспринял как приступ последнего своего оплота. Ланквиц думал теперь только об одном: нужно этот бой выдержать, не дрогнуть, тогда он сохранит свои позиции.