Дитер Нолль - Киппенберг

Теперь настает очередь Киппенберга надолго замолчать. Ведь у нее уже были до этого любовные истории, о которых она сказала: это было пустое. А теперь ей трудно, ведь на карту поставлено все. И между «пустое» и «все» вакуум, который может быть заполнен пением битлзов или церковью, которая предлагает свою веру, или туманом, волшебно поднимающимся с лугов, кто знает, об этом стоило бы серьезно подумать.

— Возможно, — произносит Киппенберг, — со мной происходит то же, что и с тобой. И у меня не раз возникало ощущение собственной холодности и опустошенности, только я не мог понять, откуда оно. Никто не учил меня открывать в этом мире еще и мир чувств. Я отгораживаюсь от тебя не только потому, что знаю, как не романтичны мотивы нашего поведения, но и потому, что мы оба можем разбудить друг в друге дремлющие чувства.

— Да, это так, — соглашается она, — я понимаю тебя! Ты отгораживаешься только потому, что боишься собственного чувства.

— Вовсе нет, — возражает он. — Но захочешь ли ты пробудить во мне чувство, которое будет принадлежать тебе лишь на краткий миг?

И тогда она спрашивает:

— Если бы тебе приходилось выбирать между несбыточной мечтой и мигом реального счастья, разве тебе трудно было бы решиться?

— Действительно, — говорит Киппенберг, — я никогда не был мечтателем!

— А я слишком долго, — отвечает Ева, — я всегда фантазировала. И если мое поведение и в самом деле мотивировано некими желаниями, то у них долгая предыстория.

— Давай, начинай, — говорит Киппенберг, — я пойму!

И Ева взывает к его воображению. Ведь вся история разыгрывается в знакомой ему обстановке. Пусть представит себе ученого, год рождения двадцать пятый, мог бы, скажем, заведовать отделением в какой-нибудь клинике, во всяком случае, занимает ответственный пост. Жена моложе его и когда-то тоже работала, но с тех пор прошло много лет. После того, как у нее родилась дочь, она сидит дома.

Большая, на целый этаж, квартира в Берлине. В ней растет дочка, оберегаемая, даже охраняемая матерью, растет в замкнутом мирке, который ей кажется совершенным, где все вертится вокруг отца, хотя в детстве она видит его не часто: он много работает. Утром рано уходит из дому, а вечером, когда возвращается, девочка уже в постели. Она слышит, как он приходит, слышит раздраженный голос, который звучит громко и сердито. Иногда до нее доносится даже крик. Мать запугана, в абсолютном подчинении у мужа, и это неизбежно передается дочери. В доме царит атмосфера страха, желания угодить отцу и боязни вызвать его неудовольствие. Потому что его капризная воля — закон. Отец — высший авторитет, ему нельзя перечить, он далек, но вездесущ, его гнев или милость непредсказуемы, апеллировать не к кому. И все это разыгрывается в пятидесятые годы двадцатого века, когда в стране закладывается фундамент социалистического общества.

Воскресные дни дочь проводит вблизи отца. Он, обычно внушающий трепет, выказывает сдержанное благоволение, которое, однако, легко утратить. В эти дни, нарядив дочку, как куклу, семейство отправляется гулять или выезжает на машине за город. К кофе приходят гости, или они сами наносят визит знакомым, где ни в коем случае нельзя крошить пирог, класть локти на стол и вмешиваться в разговор; нужно сидеть тихо и ждать разрешения встать из-за стола. И, проводя все время в кругу взрослых, девочка учится мечтать наяву, живет в неясном предчувствии чего-то, пока эти предчувствия не превращаются в ожидание кого-то.

Пока девочка мала, она немного получает радости от этих воскресений, но еще меньше, когда становится школьницей, потому что каждое воскресенье начинается с требования: покажи дневник! Это можно было бы принять за заботу, от этого была бы польза, если бы не постоянное насилие и принуждение. Каждая тетрадь проверяется с невероятной педантичностью. Кляксы у всех бывают. Нет, такой грязи в тетрадках у прилежных детей, которые хотят чего-то в жизни достигнуть, не бывает! Чистописание в школах отменено, но дома отец его снова вводит. Отличные оценки поощряются тремя марками в копилку, которой, конечно, девочка не может распоряжаться (однажды она слышит слово «приданое»), хорошие — одной маркой, но тройки вызывают уже раздраженную нотацию: разве ты не понимаешь, о чем идет речь? Ты что, не хочешь получить аттестат? Я тебя спрашиваю: хочешь ты или нет? Дочка хочет, может ли быть иначе, если этого хочет отец.

До школы для нее не существовало абсолютно ничего, кроме домашнего мира. Ей никогда не разрешали без присмотра играть с другими детьми, избави ее боже испачкаться, делая песочные куличики. Только в школе она соприкоснулась с миром других детей. Девочка видит, что бывают и другие отцы. Роланд, например, вместе со своим отцом мастерит великолепных бумажных змеев, они запускают их по воскресеньям, а Катин отец читает ей вслух «Тысячу и одну ночь» и даже «Эмиля и сыщиков». Габи сунула своему отцу за ворот кусочек льда из холодильника, и все чуть не померли со смеху. Такое даже представить себе невозможно. Правда, в школе почти никого так модно не одевают, и почти никто не меняет чуть ли не каждый день платья, и, конечно же, никто, кроме нее, не ездит в летние каникулы на Черное море. И все-таки, когда начинается новый учебный год, всякие интересные истории рассказывают другие. Ей рассказывать нечего. Самолет и отель, море и переполненный пляж — все это декорации, на фоне которых отец, проводя свой отпуск в Констанце, Варне, Бургасе среди других богов — докторов, профессоров, директоров, — желает, чтобы с ним вместе были соответствующе одетые жена и дочь. Это очень далеко от той, иной жизни, о которой наяву грезит подрастающая дочь.