Дитер Нолль - Киппенберг

Она была права. Я молчал.

— Если бы мне не помогли, — продолжала она, — тот же Босков с его удивительной отзывчивостью, я просто задохнулась бы, повышая свою квалификацию, а дети были бы совершенно заброшены, но вас это абсолютно не интересовало.

— Но ведь вы и виду не показывали, — возразил я.

Она улыбнулась.

— Два года я жила в постоянной тревоге. От счастья, что у меня есть возможность повышать свою квалификацию, я чуть было не открыла газовый кран. Сейчас смешно про это вспоминать. Но тогда мне было не до смеха. Я боялась, что вы заметите, в каком я ужасном состоянии, и, чего доброго, скажете: «Если человек, повышая квалификацию, утрачивает жизнерадостность, ему тоже не место в нашем институте».

— Я ничего обо всем этом не знал.

— Вы о многом ничего не знаете, — возразила она, — вы ничего не знаете о жизни.

— Только без паники! — сказал я спокойно. — Спросите, что творилось в институте до меня, когда Ланквиц распоряжался кадрами и такого человека, как Харра, заткнул куда-то в подвал. — Я с укоризной покачал головой. — Это все к тому, что я ничего не знаю о жизни! Вы говорите со мной так, будто я — Ланквиц.

— Вам до него немного осталось!

Все поднялось во мне от возмущения. Но я продолжал в спокойном тоне:

— Мой отец выбился из нищеты. А я начинал рабочим на химическом заводе!

— Это было давным-давно, — возразила она, — о тех временах вы и думать забыли.

— Нет! — сказал я. — Никто, наверное, на своем пути так часто не оглядывается на начало, как я.

— То-то и оно, что вы оглядываетесь только на собственный путь!

Эта словесная перепалка вдруг показалась мне бессмысленной. Я спросил:

— А куда вы, интересно, клоните?

— Босков считает, — сказала фрау Дегенхард, — что вы за социализм, и он прав. Но почему вы за него? Босков говорит, что прежде всего важна позиция, а потом уже мотивы, которые ее определяют. И тут он опять прав. Кого-нибудь другого мне, наверное, и в голову не пришло бы спрашивать о мотивах. Но вы — руководитель, и вас я спрашиваю!

— Пожалуйста, спрашивайте, — произнес я и, чтобы скрыть замешательство, нацепил на лицо маску спокойствия.

— Не потому ли, что социализм предоставил вам больше шансов, чем любая другая система?

— И вы упрекаете меня в том, что я эти шансы использовал?

— Нет, — сказала она, — ни в коем случае! Но я упрекаю вас в том, что для вас общество — только волна, которая выносит наверх, что мы для вас всего лишь статисты в вашей карьере.

Мы посмотрели друг другу в глаза… Я понял, что фрау Дегенхард намерена судить меня строгим судом.

— Люди ничего не значат для вас — вот в чем я вас упрекаю, — продолжала она. — Все. Даже ваша жена. Разве она сама себе хозяйка? Она всегда была только тенью шефа. А вам это совершенно безразлично.

Последняя фраза звучала уже как будто издалека, более того, мне пришлось выдержать короткую борьбу с самим собой, чтобы не погрузиться, как это часто случалось последнее время, в размышления. Но каким бы усталым и измотанным я ни был в тот богатый событиями день, я все же сумел осмыслить обвинения фрау Дегенхард и остаться хладнокровным и объективным человеком, с трезвым, как всегда, умом, правда, как-то по-новому взволнованным. Босков в последнее время все больше наседал на меня. Трудные мгновения мне пришлось пережить в комнате фрау Дитрих нынче утром. Потом шеф на меня накинулся, и то, что он просто хотел отыграться на мне за свои страхи, не имело сейчас значения. Следующим был Вильде. Возможно, его нападки были несправедливы и бил он мимо цели, но какую-то болезненную струну все-таки задел. А теперь вот фрау Дегенхард.

Это не могло быть простой случайностью. Тут одно сошлось с другим. Началось все несколько лет назад и копилось постепенно: странная опустошенность, скрытое разочарование, наконец, мысли о бегстве: пусть все идет, как идет, а самому просто куда-нибудь удрать. Поступок должен был изменить ситуацию в корне, однако выйти из этой истории без потерь мне бы едва ли удалось. В ту минуту я не знал, насколько права или не права фрау Дегенхард. Но, прими я ее слова без всяких возражений, могло бы получиться, что я невольно перешел грань между самокритикой и саморазрушением, а это значило бы отказаться от самого себя, утратить веру в собственные силы, а следовательно, и способность действовать. Поэтому я стал защищаться.

Мы решили сказать друг другу откровенно все, что думали, невзирая ни на что, и я отнюдь не собирался щадить чувства фрау Дегенхард — она меня не щадила. Правда, я сохранил до конца нашего разговора спокойный, размеренный тон.