Дарья Димке - Снегири [litres]

Однако, кроме развлечений, на кладбище у нас были дела: нам нужно было собирать конфеты. Над происхождением конфет мы неоднократно задумывались. С одной стороны, было совершенно очевидно, что конфеты предназначены нам, поскольку они всегда нас ждали. С другой, было не совсем понятно, кто и как их для нас оставляет. В итоге мы решили, что это делают те люди, которые изображены на фотографиях. Некоторые были к нам более благосклонны. Они оставляли шоколадные конфеты, которых в новогодних подарках всегда было мало. Другие оставляли только карамельки и леденцы. Иногда мы встречали яйца и блины, но не брали их. Мелкий предположил, что это подарки для птиц и белок, и я с ним согласилась. Поэтому прежде чем начать играть во что-нибудь, мы всегда обегали ближайшую часть кладбища, чтобы собрать достаточно конфет и пополнить наши запасы.

В тот год мы еще не были на кладбище. Наши запасы конфет уже подходили к концу, но дедушка не брал нас с собой. Однажды в середине июля мы все-таки поехали туда. На кладбище было хорошо. Пахло травой и цветами, из-за деревьев свет был чуть зеленоватым и падал на траву и памятники мелкой рябью, земляника уже поспела, и Мелкий за какое-то мгновение успел набить ею полный рот. Мы разбрелись в разные стороны собирать конфеты и искать ягоды. Дедушка велел не отходить от него далеко. Мы не очень поняли, почему он вдруг попросил об этом, – мы никогда далеко не отходили, поэтому решили, что эта просьба, как и некоторые другие просьбы взрослых, имеет чисто ритуальный характер, и не стали ничего уточнять. Я нашла целую полянку земляники и уже успела съесть половину, когда услышала крик Мелкого. В этом крике не было страха или боли, в нем было то, чего я никогда не слышала прежде. Крик длился и длился, не изменяясь и не прекращаясь. Я побежала сразу, не разбирая дороги, не пытаясь проглотить ягоды. Когда я добежала, я увидела Мелкого, который, уткнувшись дедушке в колени, продолжал кричать. Они не увидели меня, а я не могла понять, в чем дело, пока не подняла глаза на памятник, около которого они стояли.

Памятник был новый, небольшой, ничем не примечательный, из розового мрамора, на нем была фотография, на фотографии – мама. Мелкий продолжал кричать, дедушка баюкал его на руках, меня они по-прежнему не замечали. В этот момент случилась странная вещь. Я увидела со стороны девочку, которая вроде бы была мной, но сейчас я поняла, что она и мир, ее окружающий, не имеют ко мне ни малейшего отношения. Эту девочку иногда звали Дарьюшка, иногда Дарья, иногда Маруся, иногда Эльза, она скоро должна была пойти в школу, самой любимой книгой последнего месяца у нее была «Калевала», вчера ей купили новое платье, вечером она должна была закончить рисунок, посвященный последней битве драконов. Но все это было не про меня, а про совершенно постороннюю девочку, с которой я не имела ничего общего. Эта девочка сейчас должна была бы плакать, а я не могла. Потому что я исчезала, меня уже почти не было. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я окончательно перестану быть ею, и тогда повернусь и уйду от этих мужчин, большого и маленького, с которыми ту девочку что-то связывало, но сейчас невозможно было вспомнить что.

Было прохладно и прозрачно, мир вокруг стремительно менялся, превращаясь в спокойное бесцветное пространство. Во рту все еще был вкус земляники, однако он уже почти не чувствовался. Нужно было идти, но тут кто-то заговорил. Подняла глаза, удивительно сухие глаза, похожие на пыльные камушки, зачем-то вставленные в глазницы, увидела, что мужчина, не отпуская мальчика, что-то сказал. Прислушалась. У нее были волосы цвета черного без молока кофе, глаза, похожие на отполированное зеленое бутылочное стекло, десять веснушек на правой щеке и пятнадцать на левой…

Он продолжал говорить. То, что он говорил, не было похоже на наши привычные определения. Те были подвижными и тягучими, они улавливали неуловимое, но не закрепляли его. Они не были окончательными. Его определения были последними и острыми, как готический шрифт. То, что нельзя было уловить словами, можно было поймать буквами. Смерть записывала. Это было больно. Больно было мне. Я заплакала и шагнула навстречу дедушке.

Летом 1989 года оказалось, что у смерти вкус земляники и глаза нашей мамы. Этим же летом мы научились писать. Старый способ давать определения оказался неполным, нам нужно было освоить новый.

О том, насколько огромна моя страна, как выглядят любовные письма и что у меня синяки под глазами, я узнала практически одновременно. Именно поэтому трудно сказать, какое открытие меня потрясло больше и осознание чего было наиболее мучительным. Однако, если со временем возникают трудности, то пространство, вместившее эти события, не вызывает сомнений. Все это случилось на Алтае.