Дарья Димке - Снегири [litres]

Второй безусловно красивой вещью был воротничок и манжеты, которые пришивали к школьной форме. Их вязала тетушка. Тетушка была химиком-ядерщиком и работала в лаборатории. Я несколько раз была у нее на работе, где тетушка мыла пробирки, смешивала какие-то жидкости, разводила цветы на подоконнике, вязала мне воротнички и время от времени записывала что-то в огромную коричневую тетрадь. Но школьной формы у меня с собой не было.

В ту минуту, когда я была готова погрузиться в уныние, в дверь постучали. За дверью стоял Митя, он улыбался и держал в руке тарелку, полную сыра.

На следующий день мы пошли кататься на самую высокую гору. Неудачно съехав, я упала и слегка растянула ногу. Подбежавший Митя протянул мне руку, и я взяла ее. И тут случилось то, чего я совсем не ожидала, – казалось, мое сердце переместилось в ладонь и, слегка запыхавшись от внезапной смены дислокации, теперь отчаянно бьется именно там. «Черт, сердцу совсем там не место, и что это может значить, и, кстати, куда оно переместится, если он меня обнимет?» Последний вопрос так меня напугал, что я поспешно выдернула у Мити руку…

В конце самой счастливой недели того года я заболела.

Это была простуда, отягощенная всем, чем было возможно. Сначала у меня заболело горло, потом начался насморк, потом пропал голос. Митя приходил ко мне каждый день. Так как я не могла говорить, то писала ему записки, а он читал мне вслух «Детей капитана Гранта», которые нашлись в местной библиотеке, и даже пытался объяснить домашнее задание по математике, что, впрочем, ему не удалось. Однажды вечером, когда мне было совсем плохо, Митя на прощанье обнял меня, и я сразу получила ответ на не так давно возникший у меня вопрос – сердце было везде. Совершенно неожиданным оказалось то, что его сердце тоже было везде и невозможно было понять, чье сердце и где бьется так громко, что почти больно.

Через несколько дней у меня поднялась температура, Митю ко мне больше не пускали, и он передавал мне через тетушку рисунки и конфеты. Конфеты я откладывала, потому что глотать было очень больно, а рисунки долго и внимательно рассматривала. Однажды утром, когда моя температура упала до тридцати восьми, тетушка сказала, что Митя уехал, и протянула мне вырванный из тетрадки сложенный вдвое листок, на котором красным фломастером была написана только одна фраза. Я сразу поняла, что это такое, и даже не удивилась своему пониманию – это было любовное письмо, я знала это совершенно точно. Я не стала его разворачивать, просто взяла и положила под щеку. Ночью у меня опять поднялась температура, я лежала на спине и плакала. Слезы затекали мне в уши, где им было не место, хотя после всех тех путешествий, которые без моего ведома проделало мое сердце, слезы в ушах были совершенной ерундой. Проснулась тетушка, помогла мне перевернуться на бок, вытерла слезы и сказала: «Попробуй заснуть, Маруся, а завтра, если у тебя будет достаточно сил, ты можешь написать ему письмо. Я взяла адрес».

Когда тетушка увидела тот вагон, в котором мы должны были ехать домой, на ее лице отразился ужас. В вагоне практически не было стекол. Нам предстояло ехать двое суток.

– А что вы хотели? У нас же перестройка, – зло сказал проводник.

– А у меня больной ребенок! – отрезала тетушка.

Проводник смягчился:

– Справимся, не волнуйтесь, заткнем окно матрасами, дам вам лишних одеял.

В поезде я ехала в шубе и валенках, закутанная в самое разнообразное тряпье. Тетушка кормила меня салом, которое, как ни странно, не казалось таким противным, как обычно. Лежа под грудой одеял, я сжимала в одной руке письмо, в другой кусочек сала и думала о том, что я напишу Мите, когда вернусь домой.

Домой мы вернулись утром тридцать первого декабря. Я проснулась от того, что кто-то пытался вытащить меня из моего укрытия. Кто-то оказался дедушкой, который, наконец-то добравшись до меня и вытянув на свет, с ужасом сказал: «Боже, Эльза, как ты похудела!»

Первое письмо от Мити пришло через два дня после моего дня рождения – двадцать девятого января девяносто первого года. В письме был рисунок, на котором два довольно упитанных снегиря сидели на ветке. Рисунок, с моей точки зрения, был невероятно прекрасным, настолько прекрасным, что я не могла расстаться с ним надолго. Письмо я убрала в специальную коробку – такая коробка была у каждого человека от пяти до двенадцати лет, там хранилось самое дорогое, причем самое разнообразное дорогое – фантики, марки, ракушки, камешки, открытки, старые ключи и гайки. Рисунок же положила на стол под крышку. Эту крышку из плексигласа я долго просила у дедушки, точно такая же лежала у нас на кухонном столе, под нее бабушка складывала разные ценные бумаги – рецепты, календарь, список покупок и долгов, новогодние открытки и телеграммы. Я мечтала о такой весь год, и вот – на день рождения – дедушка ее принес. Теперь я могла смотреть на снегирей все время.